Петер Розай - Вена Metropolis
Мария Оберт, — вы помните эту ласковую, милую, маленькую жену профсоюзника-социалиста, железнодорожника, что доживал свои последние дни в санатории в Гуггинге? — так вот, она в полном согласии с собой и с миром просто и скромно жила-поживала в своей старой квартире в Кайзермюлене. Ходила в церковь по воскресеньям, иногда и по будням — на Месяц Девы Марии в мае, на Воздвижение Креста Господня и так далее, а вечера проводила у телевизора, который наконец смогла приобрести. По большим праздникам она всегда ездила в Парндорф в Бургенланде, к своей родне, которая относилась к ней, крестной матери, тетке, кузине и двоюродной бабушке, с любовью и почтением и радовалась ее визитам, сопровождавшимся щедрыми подарками, привезенными из Вены.
Георг с матерью сидели за чаем. На дворе — ранняя осень, день клонится к концу, машин на улице почти не слышно — воскресенье. Сумерки еще не опустились, еще светло, однако Георг, подсаживаясь к чайному столику, включил торшер, стоящий у дивана.
Поначалу они говорили о всякой всячине, и пока мать взволнованно повествовала о детском благотворительном концерте в пользу восстановления собора Святого Стефана, взгляд Георга перебегал от маленького чайного столика, на котором был уютно и изящно расставлен чайный сервиз, к саду за окном, деревья в котором еще сохранили свой убор, однако уже было отчетливо заметно, что листва начала облетать. Георгу нравилось разноцветье осеннего сада, сливавшееся в единое пятно, в котором отдельные тона переходили друг в друга. И весть, которую он намеревался сообщить матери за чаем, была такого же рода, впрочем, большой неожиданностью она не являлась, и Георг, с приятным ощущением погрузившийся в мягкое кресло и расслабившийся, отдавшись любованию природой, не испытывал ни малейшего волнения; он чувствовал удивительное единение с этим временем года и с миром в целом.
В последнее время, в последние недели и месяцы возникло, как это бывает, когда смешивают разные химические вещества, неожиданное состояние, которое трудно предугадать, если все вещества с их свойствами держать по отдельности и не смешивать. Вот тут Георг, прилежный, внимательный, преданный матери Георг. А вот его дела в фирме, трудности, с ними связанные, успехи, которые эти дела, если постараться и если повезет, приносили. В последнее время Георг достиг в своих делах огромных успехов. Сделки проходили блестяще и намного лучше, чем он мог бы представить это в самых смелых мечтах, если бы действительно мечтал.
Если Георг в редкие минуты самоконтроля опасался, что его несколько небрежное обращение с матерью, поверхностное отношение к ее мыслям, словам и пожеланиям, которое он демонстрировал с недавних пор, может подавить ее, рассердить или разгневать, а в худшем случае вызвать приступ ярости, то теперь он с удивлением отметил, что, вовсе наоборот, мать почти преданно, весьма положительно настроена по отношению к нему, так сказать, ему подчиняется, соглашается с ним во всем и вообще ни словом, ни жестом не перечит ему.
За день до этого он поймал себя на том, что погладил мать по голове. Он впервые отчетливо почувствовал, какие, собственно, мертвые и безжизненные у нее волосы. Лицо матери в это мгновение предстало перед ним бледным и скукожившимся, жутковатым и устрашающим. Однако одновременно в груди его разлилось безграничное и теплое чувство, мягкое и чудесное; а ведь буквально за миг до этого ему казалось, что все вокруг пошатнулось и он куда-то падает!
Со страхом отогнав от себя эту путаную вереницу мыслей, Георг заметил, что мать протягивает над столиком руку в его сторону. В первую секунду он увидел только тонкие сухие пальцы и — нерезко — коричневое пятно на тыльной стороне ладони.
— Мы с Кларой скоро поженимся! — торопливо произнес он. — Ты наверняка будешь этому рада.
После первого инсульта, который не был для Лейтомерицкого слишком неожиданным и который он просто принял к сведению, как принимают к сведению отключение света в квартире или автомобильную аварию, и после обращения за консультацией и лечением к выдающимся специалистам он без промедления отказался от всех своих должностей в фирме, от всех ролей в сложном переплетении его деловой жизни. Решение было окончательным, несмотря на то, что после лечения он снова обрел прежнюю физическую форму, да и с головой у негр все было нормально.
Выписавшись из больницы, Лейтомерицкий прочно обосновался в маленьком кафе в центре города, на Кругерштрассе, неподалеку от площади Шварценбергплац. Почему ему приглянулось именно это кафе? «Мой отец всегда встречался со своими деловыми партнерами именно в этом кафе. С самыми разными деловыми партнерами».
Кафе было маленькое и узкое и, собственно, представляло собой длинный вытянутый рукав, а в самом конце его, в самой темной части помещения, где всегда горел свет, в нише, обитой выцветшим розовым бархатом, восседал Лейтомерицкий и читал.
Он появлялся уже в десять утра, к самому открытию кафе, и усаживался на свое место. Посетители — как правило, торговые представители, продавцы из антикварных лавок и бутиков, расположенных поблизости, присаживались ненадолго выпить чашку кофе; в обеденное время появлялись школьники из ближайших школ, наполнявшие помещение вихрем уличного воздуха, шумом и гамом. Зато во второй половине дня здесь было тихо, и тишину нарушало только шуршание газет, которые читали пожилые дамы, в основном вдовствующие, на пару часов вышедшие на люди из своих больших квартир. Вечером же, — а Лейтомерицкий по-прежнему сидел на своем месте, разве что отлучаясь в туалет, — кафе заполняла пестрая публика, не то чтобы сброд, это слишком сильно сказано, но и изысканной ее тоже нельзя было назвать.
Еще за завтраком, едва только большая чашка кофе с молоком появлялась на столе, — а он заказывал еще и рогалик, который макал в кофе и затем в таком размокшем виде отправлял в рот, — он принимался за книги, которые приносил с собой. Поначалу это были всякого рода естественнонаучные и философские издания, особенно книги о происхождении мира и о том, как все сущее однажды обретет свой конец, позднее же Лейтомерицкий остановил свое внимание на одной-единственной книге, и это была Библия. Он с наибольшей охотой читал четыре Евангелия о нашем милостивом Господе Иисусе Христе и с увлечением сравнивал эти книги друг с другом. Он делал выписки карандашом на отдельных листочках, которых вскоре накопилось не на одну папку, и с разрешения владельцев кафе хранил их под банкеткой, на которой просиживал целый день.
Щеки у Лейтомерицкого, когда-то толстые, теперь обвисли, брился он редко, поэтому лицо поросло седой щетиной, окаймляющей его по-прежнему красные губы. Он больше не курил, единственное, что пил днем, — это кофе. Раз в час официант ставил перед ним новую чашку кофе, а ближе к вечеру кофе сопровождала порция коньяку в большом коньячном бокале. С бокалом на столике, с книгой в руке Лейтомерицкий тихо и одиноко сидел в кафе рядом с послеполуденными дамами, погруженными в чтение газет, сидел так, уйдя в себя и в свои мысли, и вечером, и ночью, когда жизнь в кафе бурлила ключом. Руки у него не дрожали. Спортивной осанкой он никогда не отличался, а теперь фигура его еще сильнее сгорбилась и скособочилась, и когда он высиживал над своей книгой, то видна была только его голова, покрытая редкими и длинными седыми волосами, и выпиравшие плечи его темного пиджака, когда-то бывшего ему впору.
Лейтомерицкий погружался в знания для собственного удовольствия. Он никогда ни с кем не разговаривал о прочитанном и не предпринимал попыток поделиться добытыми сведениями. А если кто-то из посетителей, что иногда бывало, пытался подшутить над ним, ведь он стал местной знаменитостью и прослыл знатоком Библии, и наклонялся к нему с вопросом, как далеко он продвинулся в своем изучении священной книги, Лейтомерицкий на это дружелюбно и без всякого раздражения выпрямлялся, окидывал обратившегося к нему взглядом и говорил тем голосом, который прежде, в его фирме, звучал столь повелительно, говорил дружелюбно и спокойно, — что, разве не ясно, что он сейчас занят?
Однажды вечером сильно подвыпивший посетитель пристал к Лейтомерицкому особенно назойливо. Грузно опустившись на банкетку рядом с Лейто, который отстраненно смотрел на него широко открытыми глазами, он снова и снова втолковывал ему, что поражение Гитлера и его сторонников — «Гитлера! Гитлера!», — вскрикивал пьяный, — что это поражение, скорее всего, не закономерность, а случайность, и связано оно с кознями мирового духа.
— Ведь мировой порядок, да, мировой порядок, создающий столько лишнего и никчемного, должен сам, уж будьте любезны, и поразмыслить, как от всего лишнего и никчемного избавиться! Уж будьте любезны!
Хозяину кафе стоило большого труда выволочь пьяницу из ниши Лейтомерицкого.
