Кейт Бернхаймер - Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад
Хотя променад кишел пинкертонами, выслеживавшими неверных супругов и беглецов, никто из нанятых его родителями сыщиков не узнал Акселя. Морской воздух и летнее солнце быстро высушили и огрубили его лицо, а светлые локоны стали тускло-белыми, как рисовая лапша. Раньше у него даже пушок под носом не рос, но забота о Рапунцель всего за неделю подарила ему полноценную белоснежную бороду, скрывшую безвольный подбородок маменькиного сынка.
На первом рисунке Рапунцель он казался на несколько лет моложе, хотя она изобразила его таким, каким видела пару недель назад: Аксель, прекрасный, как юный принц, боролся с бурным морем, чтобы снять ее с карусельной лошадки. С самого начала он знал, что русалка нема из-за отрезанного языка — грубые шрамы на обрубке он чувствовал собственным языком, когда ее целовал; но вот ее плохое зрение Аксель заметил не сразу, а купленные в аптеке очки не только помогли ей лучше видеть, но улучшили и внутренний взор — прошлое расцвело пред нею с необыкновенной четкостью и яркостью. Казалось, ее рисунки выдрали из сборников сказок, огромные круглые глаза ее героев почти не оставляли места на лицах.
Некоторые рисунки изображали ее саму в прошлом, когда она жила под водой, как принцесса, в роскошном затонувшем лайнере. Ела осьминожий салат с треснутых тарелок тончайшего фарфора, пила водорослевый чай из позеленевших серебряных чашек. На морских балах она торжественно спускалась по парадной лестнице, освещенной канделябрами из фосфоресцирующих медуз, танцевала вальс в большой парадной зале с марокканской мозаикой на полу, и цветные кусочки вываливались от изящных движений ее хвоста, метущего пол.
Аксель плакал, глядя на рисунки с пиратами, которые поймали Рапунцель и ее сестер в сеть, когда те непослушно выплыли к поверхности, желая хоть одним глазком взглянуть на резную фигуру на носу корабля — считалось, что она изображает мать русалок. Их мать, потрясающая красавица, в девичестве любила лежать на волнах и петь грустные баллады, а сейчас вошла в легенды: ее винили в гибели яхт и парусных лодок, когда матросы, зачарованные ее прекрасным голосом, забывали обо всем, и судно разбивалось о камни.
Один пират повалил Рапунцель на палубу, второй разжал ей челюсти, а капитан, взявшись покрепче за небольшой кинжал, срезал ей язык, придержав его большим пальцем, словно яблоко чистил. На берегу профессиональные певцы и поп-звезды отваливали за такой язык русалки баснословные суммы — считалось, что он обладает необыкновенными свойствами. Если лизнуть его свежим, за пару дней после того, как отрезали, русалочий язык укрепляет голос и расширяет диапазон.
Однажды дождливым вечером на променаде, пока Аксель играл на банджо, Рапунцель в своем кресле под дырявым шелковым зонтиком нарисовала портрет оперной певицы в гримерке: пышная грудь выпирает из корсета в мятых кружевах, парик на коленях, артистка откинулась на рекамье и длинным языком, выгнув его кончик, трогает отрезанный русалочий язык у себя на ладони. Мимо проходила мадам Эрнестина Смугл, знаменитое меццо-сопрано, чьи прощальные выступления с аншлагом проходили в «Жижико-Холле» уже третий год подряд. Приподняв черную вуаль пышной шляпы из филиппинской соломки, певица заглянула через плечо Рапунцель, пока та трудилась над рисунком. Придя в восторг, мадам предложила за него кругленькую сумму.
С того дня Аксель прикалывал рисунки Рапунцель к спинке ее плетеного кресла, к кривой ножке зонтика, и быстрее всего продавались самые страшные рисунки — те, что изображали русалок в минуты опасности. Рапунцель закручивала волосы на макушке и скрепляла пучок остро отточенными карандашами. Она теперь носила блузу, как у художников, свободную и с глубокими карманами, где хранились ластики и ватные палочки для растушевки угля.
По ночам Аксель сидел голышом по-турецки на их скрипучей ночлежной кровати, бренчал на банджо и сочинял новые песни о своей любви к Рапунцель, а та лежала рядом и беззвучно подпевала ему.
Тем временем Дезире оставляла Акселю записки на прежнем месте — в зубастой трещине стены между Нутрогниллом и Академией Бойкнут, скрытой за вьющейся по кирпичу японской жимолостью. Вот уже больше месяца они так и лежали там без ответа. Может, он обиделся, что она не пошла с ним в сарай к медсестре? Или расстроился из-за кольца, которое обронил в море? «Пусть я буду во всем виновата, — писала Дезире в одном из непрочитанных писем, — если это вернет твою любовь ко мне. И я не буду строить из себя невинность!»
Однажды осенью, когда японская жимолость совсем облетела, Дезире обнаружила, что записок в трещине больше нет. Но ее радость продолжалась всего пару секунд. Цепкие пальцы сестры Вирсавии цапнули девушку за локоть и потащили в часовню, где два детектива в сухих плащах жевали зубочистки, кроша их в пыль. На церковной скамье рядком лежали все ее записки. Ее собственный почерк, такой беззащитный под взглядами этих мятых мужчин, неприятно удивил Дезире — до того он был жалкий, петли «l» и «о» так по-детски неуклюжи, да еще эти нарочитые жирные точки над «i».
— Ты последняя, кто его видел, — сказал детектив слева, и девушку больше не надо было уговаривать. Сердце так встрепенулось, что она чуть не закричала от радости. Она сразу простила Акселя, которого все эти недели просто ненавидела за такое свинство. Значит, он не бросил ее, он не нарочно оставлял ее письма нетронутыми, а ее слова невысказанными. И она рассказала детективам о чертовом колесе, об упавшем в море колечке, о русалке на деревянной лошади, и каждое ее признание сопровождалось свирепым, однако же комичным подзатыльником — монахиня шлепала ее мухобойкой, уцелевшей еще от мирской жизни, когда сестра Вирсавия работала клоуном в варьете. Но не успела Дезире закончить рассказ, как в нее вгрызлось беспокойство — каким огромным облегчением оно было после прежней отверженности. Что с Акселем?
И действительно — что? В ту минуту Аксель катил кресло Рапунцель вверх по мощеной дорожке к особняку над Сан-Жижико — там жил владелец казино «Ватерлоо» со своей женой-инвалидом. Особняк цвета кабачка походил на китовый скелет с порталами из цветного стекла между пористыми ребрами. Витражи изображали классические сцены морских катастроф: проглоченный китом Иона, полузатонувший «Титаник», капитан Немо в щупальцах гигантского кальмара. Владелец казино следил за перемещением кресла по дорожке, вившейся среди разросшихся наперстянок в мухоморную крапинку. Он стоял на террасе, там, где у кита бы крепилась челюсть открытой пасти, и задумчиво покачивал в костлявой птичьей руке бокал бренди размером с баскетбольный мяч — но не пил, не улыбался.
Рапунцель, вопреки здравому смыслу, пристрастилась к мутно-зеленому эликсиру из пузырька медсестры, хотя у нее все вены в руках пропали — слишком неумело Аксель тыкал в них шприцем. В последнее время он колол ее в шею — и не меньше десяти раз на дню, иначе русалка принималась рыдать, раздирая ногтями хвост, до того чесалась у нее чешуя, — но уличная дрянь была разбодяженной и очень дорогой. Чтобы добыть состав клинической крепости, следовало подкупить продажного аптекаря в Переулке Актиний, и ради взятки Рапунцель согласилась продать некоторые свои органы — те, что у нее имелись в двойном или тройном количестве.
Жена владельца особняка тоже была русалка и уже двадцать лет жила на берегу, но внезапно ее здоровье стало резко ухудшаться. Аптекарь вывел Акселя на хирурга, которого в округе звали не иначе как Черный Доктор Добрайн, Органист. Тот собирался изъять у Рапунцель средний плавательный пузырь («Ты и с двумя прекрасно выплывешь!» — пошутил он) и верхнюю маргинеллу («Совершенно бесполезная, как миндалина!» — заявил он, хоть это никого не убедило: если она такая бесполезная, почему же стоит как три плавательных пузыря?) прямо там, на верхней кухне особняка. Следующие пару недель Аксель так часто возил инвалидное кресло по этой извилистой дороге, что Рапунцель со своими кривыми швами понемногу стала напоминать любимую потрепанную тряпичную куклу.
Однажды ночью, плавая под кайфом после инъекции эликсира в ванной все той же ночлежки, Рапунцель коснулась нежными пальчиками губ Акселя — это означало, что она просит его рассказать о той ночи, когда он спас ей жизнь. Аксель начал, но тут же истерически разрыдался. Рапунцель, то покидая реальность, то возвращаясь, старалась убедить себя, что он смеется от счастья.
Той же ночью Аксель подошел к зеркалу и ржавыми ножницами спилил неподатливую бороду. Сбрил стариковские седые волосы, чтобы на голове осталась лишь нежная розовая кожа. И все равно нисколько не стал похож на мальчика, которым был чуть больше месяца назад. Тем не менее, утром он надел чистую водолазку и бушлат, свернул в трубку рисунок Рапунцель, на котором он брел весь мокрый по ночному пляжу со своей драгоценной развалиной — ею самой — на руках. Перевязав рулон ленточкой для волос, в цветной горошек, он сел на автобус до родного города.
