Луи Куперус - Тайная сила
– Что еще с новым колодцем?
– Тогда не устроили садаку[71]. Вот никто и не пользуется новым колодцем. Все берут воду из старого колодца… Хотя вода там нехорошая. Потому что из нового колодца встает женщина с кровавой дырой в груди… А нонна Додди…
– Что?
– Нонна Додди видела его, белого хаджи! Это нехороший хаджи, белый хаджи… Это призрак. Два раза нонна его видела: в Патьяраме и тут… Вот опять… слышите, кандженг?
– Что?
– Неужели вы не слышите? На самых верхних веточках стонут души детишек. А ведь сейчас ветер не дует. Слушайте, слушайте, это же не люваки! Люваки кричат «кряу, кряу», когда у них течка! А это – это души!..
Они прислушались, все трое. Сама того не замечая, Леони покрепче прижалась к Тео. Она была мертвенно бледна. Просторная задняя галерея – как обычно, с покрытым скатертью столом – казалась особенно длинной в слабом свете висячей керосиновой лампы. Залитый водой сад влажно темнел баньянами, звучно капал дождь, но непроницаемо бархатистая листва была недвижима. И необъяснимый, едва слышный стон – едва различимая тайна терзаемых детских душ – жалобно звучал высоко над домом, то ли в небе, то ли среди самых верхних ветвей деревьев. Короткий вскрик, затем будто стон больного ребенка, затем тихие всхлипы девочки, которую мучают…
– Интересно, что это за твари? – сказал Тео. – Птицы или насекомые?
Стоны и всхлипы стали совсем отчетливыми. Леони еще больше побледнела и трепетала всем телом.
– Не бойся, – сказал Тео. – Это наверняка какие-то лесные обитатели.
Но от страха он и сам был белее мела, а когда они посмотрели друг другу в глаза, она поняла, что ему тоже страшно. Она вцепилась в его руку, прижалась к нему. Служанка сидела на пятках, смиренно съежившись, словно покоряясь судьбе со всеми ее необъяснимыми загадками. Она не станет спасаться бегством. Но в глазах белых читалась одна мысль, одна мысль – бежать. Они оба, мачеха с пасынком, навлекшие позор на семью, оба испугались одним общим испугом, испугом перед карой. Они не разговаривали, ничего не говорили; только прижимались и прижимались друг к другу дрожащими телами, эти дети тропиков, хоть и с белой кожей, с младенчества дышавшие таинственным воздухом Явы, безотчетно слушая летящую пухом тайну, как привычную музыку, музыку, которой не придаешь значения, словно таинственное – это обыденность. Пока они стояли так, дрожа и глядя друг другу в глаза, поднялся ветер и унес тайну душ, унес души: ветки бешено закачались, снова полил дождь. Налетел холод, наполнил дом, порыв ветра задул лампу. Еще мгновение они оставались в темноте: она, прямо в открытой галерее в объятиях своего пасынка и любовника, служанка, съежившаяся у ее ног. Но вскоре Леони высвободилась из его объятий, высвободилась из гипноза тьмы и страха, пронизанных дождем; с новым порывом ветра она, шатаясь, на грани обморока, вошла во внутреннюю галерею. Тео и Урип последовали за ней. Во внутренней галерее горел свет. Дверь в контору ван Аудейка была открыта. Он работал. Леони в нерешительности остановилась, не зная, что делать, и Тео рядом с ней. Служанка, что-то бормоча, удалилась. И в этот миг послышался свист летящего предмета, маленький круглый камешек пролетел через галерею и упал на пол. Леони издала вопль и, потеряв всякую осторожность, за одной лишь ширмой, отделявшей контору, где за письменным столом сидел Ван Аудейк, от галереи снова бросилась в объятия Тео. Оба дрожали, прижавшись грудь к груди. Ван Аудейк услышал звуки, встал, вышел из-за перегородки. Он моргал глазами, уставшими от работы. Леони и Тео опомнились.
– Что случилось, Леони?..
– Ничего, – ответила она, не решаясь рассказать ни о детских душах, ни о камне в страхе перед карой, нависшей над ней.
Она и Тео стояли, виноватые, оба белые как мел, трепеща. Ван Аудейк, мыслями еще пребывающий в работе, ничего не замечал.
– Ничего, – повторила Леони. – Здесь циновка порвана, и… и я чуть не упала. Но я хотела бы тебе кое-что сказать, Отто…
Голос ее дрожал, но он этого не слышал, слепой к ней, глухой к ней, все еще будто погруженный в свои документы.
– Что же?
– Урип намекнула мне, что прислуга хотела бы садаку по случаю нового колодца во дворе…
– Колодца, который вырыли два месяца назад?
– Они не берут из него воду.
– Почему?
– Они суеверны, ты же знаешь; и не хотят брать воду, пока не будет садаки.
– Так надо было сделать это сразу. Почему они не попросили меня через Карио? Какая чушь! Мне самому, разумеется, это и в голову не пришло! Но тогда я бы дал им садаку. А теперь поезд ушел. Прошло уже два месяца.
– И все-таки это стоило бы сделать, – сказал Тео. – Папа, ты же сам знаешь этих яванцев: они не будут пользоваться колодцем, если не получат садаку.
– Нет, – твердо ответил Ван Аудейк, качая головой. – Теперь давать садаку нет смысла. Я охотно дал бы, но теперь, через два месяца, это нелепо. Они сами виноваты, что не попросили сразу.
– Ну пожалуйста, Отто, – просила Леони. – Устрой садаку. Я буду тебе так благодарна!
– Мама почти пообещала это Урип… – тихо настаивал Тео.
Они стояли перед Ван Аудейком, белые как мел, умоляющие. Но в нем, утомленном, думающем о своих документах, сидело твердое нежелание, хотя он редко мог отказать в чем-то жене.
– Нет, Леони, – сказал он решительно. – И ты никогда не должна обещать ничего, в чем не уверена…
Он повернулся, обошел перегородку и снова сел за работу. Они переглянулись, мачеха, пасынок. Медленно, бесцельно пошли прочь с этого места в переднюю галерею, где влажная тьма окутывала высокие колонны. По залитому водой саду к ним приближалась белая фигура. Они испугались, боясь теперь всего и при виде каждого силуэта думая о каре, нависшей над ними тайной угрозой, пока они оставались в родительском доме, на который навлекли позор. Но присмотревшись получше, узнали Додди. Она возвращалась домой; дрожа, сказала, что была у Евы Элдерсма. В действительности она гуляла с Адди де Люсом, они прятались от дождя в кампонге. Она была очень бледна, ее трясло, но Леони и Тео не видели этого в темной галерее, равно как и она сама не видела, что и мачеха бледна, что Тео бледен. Ее трясло потому, что в саду – Адди проводил ее до ворот – ее забросали камнями. Она думала, что это какой-нибудь дерзкий яванец, ненавидевший ее отца и всю семью, но в темной передней галерее, увидев мачеху и брата, которые, словно потерянные, молча сидели вплотную друг к другу, она вдруг почувствовала – сама не зная почему, – что это был вовсе не дерзкий яванец…
Она села рядом с ними, молча. Все трое вглядывались в глубину темного влажного сада, над которым распростерлась бескрайняя ночь, точно гигантские крылья летучей мыши. И все трое, до смерти испуганные и раздавленные неведомым – Додди в одиночку, мачеха и пасынок вместе, – чувствовали, как в этой бессловесной меланхолии, в этой серой мгле, между тускло белеющими статными колоннами, реет то, чему суждено случиться…
II
Несмотря на страх, они все чаще хотели быть вместе, ощущая теперь уже неразрывную взаимосвязанность. Во время сиесты он пробирался к ней комнату, и, несмотря на страх, они как бешеные бросались друг другу в объятия и долго их не разнимали.
– Все это наверняка ерунда, Леони, – шептал он.
– Да, но откуда же тогда эти звуки? – шептала она в ответ. – Я отчетливо слышала стоны и как летел камушек…
– Но ведь…
– Что?
– Если что-то и есть… положим, что-то и есть, чему мы не находим объяснения…
– Нет, не верю!
– Я тоже не верю… Но даже…
– Что?
– Даже если что-то и есть… если что-то и есть, чему мы не находим объяснения, то ведь…
– То что?
– То ведь это не из-за нас! – прошептал он едва слышно. – Урип сама сказала… Что это из-за отца!
– Ох, но это слишком нелепо…
– Я тоже не верю этой нелепости.
– Стоны на дереве… это наверняка звери.
– А камушек… наверняка бросил какой-то негодяй… кто-то из слуг, кто вообразил… или которого подкупили…
– Подкупили? Кому это надо?
– Надо… регенту…
– Ах, Тео!
– Урип сказала, что стоны были со стороны регентского дворца…
– Не понимаю…
– И что как раз оттуда они хотели отцу навредить.
– За что?
– За то, что он отправил в отставку регента Нгадживы.
– И все это сказала Урип?
– Нет-нет, она этого не говорила. Это я говорю. Урип сказала, что регент владеет магической силой. Полная ерунда! Но он негодяй… Он подкупил людей, чтобы запугать отца.
– Но твой отец ничего не замечает…
– Да, действительно… И мы не должны ему ничего говорить. Так будет лучше всего. Надо не обращать внимания.
– А этот белый хаджи, Тео, которого Додди видела два раза… И когда у ван Хелдеренов крутят стол, то Ида тоже его видит…
– Он наверняка подослан регентом.
– Да, наверное… но это так ужасно. Тео, милый, я боюсь!
