Уилла Кэсер - Моя Антония
В роли Маргариты выступала знаменитая прежде актриса, но игра ее производила впечатление старомодной. Раньше она состояла в прославленной нью-йоркской труппе Дали и под его руководством сделалась "звездой". Она принадлежала к тем женщинам, которых, как говорят, научить ничему нельзя, но ее врожденный не отшлифованный талант покорял души людей восприимчивых с нетребовательным вкусом. Она была уже стара, с морщинистым, увядшим лицом, и двигалась как-то скованно и напряженно. Ноги плохо ей повиновались - по-моему, она даже прихрамывала, помню, ходили слухи, что у нее болит позвоночник. Артист, игравший Армана, был намного моложе, но этот стройный красавец явно робел перед знаменитостью. Кто обращал на это внимание! Я свято верил в неотразимую красоту Маргариты, в ее способность увлечь Армана. В моих глазах она была молодой, пылкой, бесшабашной, сознающей, что смерть ее близка, и лихорадочно жаждущей радостей жизни. Мне хотелось перескочить через рампу и помочь стройному Арману, одетому в сорочку с кружевным жабо, убедить Маргариту, что на свете есть еще верность и преданность. Внезапный приступ болезни в самый разгар веселья, бледность Маргариты, платок, прижатый к губам, смех, которым она пыталась заглушить кашель, пока Гастон перебирал клавиши, сидя за роялем, - все это надрывало душу. Но еще тяжелее был ее цинизм во время долгого объяснения с возлюбленным. Мне и в голову не приходило, что она притворяется. Пока молодой Арман под звуки наигрываемого оркестром популярного дуэта из "Травиаты": "Misterioso misterios altero!" с подкупающей искренностью убеждал ее в своих чувствах, она отделывалась горькими насмешками, и занавес опускался на том, что Маргарита отсылала Армана с его цветком, а сама, беззаботно кружась, уносилась в танце с другим.
Мы не могли отвлечься от пьесы и в антракте. Оркестр продолжал исполнять мелодии из "Травиаты", то веселые, то грустные, такие незатейливые и мечтательные, такие банальные, и все же хватающие за душу. После второго действия Лена осталась сидеть в зале, устремив полные слез глаза в потолок, а я вышел в фойе покурить. Прогуливаясь там в одиночестве, я радовался, что не пригласил в театр какую-нибудь здешнюю девицу, которая весь антракт трещала бы о танцах или гадала, где будут летние лагеря военных. Лена по крайней мере была взрослой, взрослым чувствовал себя и я.
Пока шло объяснение Маргариты со старшим Дювалем, Лена плакала, не осушая глаз, а я мучился, что не могу предотвратить крушение этой идиллической любви, и со страхом ждал, когда снова появится молодой герой, чье безудержное счастье должно было только ярче оттенить уготованное ему падение.
Думаю, что никакая другая женщина по своему облику, голосу и темпераменту не могла быть дальше от прелестной героини Дюма, чем эта престарелая знаменитость, впервые познакомившая меня с Маргаритой. Ее толкование роли было столь же однообразным и лишенным каких-либо оттенков, как и ее дикция, изо всех сил она налегала на главную идею и на согласные. От начала до конца ее Маргарита была фигурой трагической, снедаемой угрызениями совести. Она не признавала легкости ни в манере, ни в интонациях. Ее низкий голос звучал резко. "Ар-р-р-ман!" - восклицала она, будто призывая его на Страшный суд. Но текст пьесы говорил сам за себя. Актрисе достаточно было только произносить реплики. Образ Маргариты возникал, несмотря на ее игру.
Бездушный свет, в который Варвиль вновь ввел Маргариту, ни в одном акте не казался столь блистательным и беспечным, как в четвертом, когда герои пьесы собрались в гостиной у Олимпии. Помню люстры, спускавшиеся с потолка, множество слуг в ливреях, мужчин у ломберных столов, заваленных золотыми монетами, и лестницу, по которой спускались гости. После того, как все столпились у столов, и после сцены Прюданс с юным Дювалем на лестнице появилась Маргарита с Варвилем - какой на ней был туалет! Какой веер! Какие драгоценности! И какое при этом лицо! Стоило взглянуть на него, и сразу становилось ясно, что творилось в душе у Маргариты. Когда Арман, произнося роковые слова: "Будьте все свидетелями, я ничего больше не должен этой женщине", швырнул теряющей сознание Маргарите золото и банкноты, Лена рядом со мной вся сжалась и закрыла лицо руками.
Затем занавес поднялся, открыв спальню Маргариты. К этому времени нервы мои были взвинчены до предела. Я готов был залиться слезами даже при виде Нанины. Я нежно любил и ее, и Гастона, какой это был добрый малый! Теперь все уже вызывало у меня умиление, даже сцена с новогодними подарками. Я плакал, не таясь. Платок, который я носил в нагрудном кармане лишь для элегантности и которым совсем не пользовался, к концу акта, когда умирающая героиня в последний раз падает в объятия возлюбленного, был мокрый насквозь.
Выходя из театра, мы увидели, что улицы блестят от дождя. Я предусмотрительно взял с собой зонтик, который миссис Харлинг так кстати подарила мне к окончанию школы, и благополучно проводил Лену домой. Расставшись с ней, я не торопясь пошел на свою окраину. Во всех дворах распустилась сирень, и меня обдавал горьковатый и нежный после дождя запах цветов и молодой листвы. Шагая по лужам под деревьями, осыпавшими меня градом капель, я оплакивал Маргариту Готье так, будто она умерла вчера, и вздыхал по далеким, любившим вздохи сороковым годам, чей аромат, сохраненный при переводе с языка на язык и оживший в игре старой актрисы, донесся до меня спустя столько лет. Ничто не в силах исказить суть пьесы Дюма. Где бы и когда бы она ни ставилась, в ней всегда будет дышать апрель.
4
Как хорошо запомнил я маленькую чопорную гостиную, где мне обычно приходилось ждать Лену, - набитые жестким конским волосом кресла и диваны, купленные на каком-то аукционе, большое трюмо, картинки из модных журналов на стенах. Стоило присесть лишь на минуту, и я уже знал, что, уходя, буду снимать с себя приставшие нитки и обрезки цветного шелка. Успех Лены ставил меня в тупик. Ведь она была такой беспечной, в ней не чувствовалось ни самоуверенности, ни упорства, которые помогают преуспеть в делах. Девушка с фермы явилась в Линкольн без всяких рекомендаций, только с письмом к каким-то жившим здесь родственникам миссис Томас, и вот она уже обшивает молодых дам из местного общества. Видно, у нее от природы были способности к шитью. Как она сама говорила, она понимала, что кому пойдет. Ей не надоедало сидеть над модными журналами. Иногда по вечерам я заставал ее одну в мастерской - со счастливым видом она прилаживала на манекене собранный в складки атлас. Мне приходило в голову, что неутомимый интерес Лены к тому, как бы придумать одежду понарядней, связан, наверно, с годами, когда ей самой в буквальном смысле нечем было прикрыть наготу. Заказчицы считали, что у Лены есть стиль, и мирились с ее всегдашней необязательностью. Я узнал, что она никогда не кончает работу к обещанному сроку и часто тратит на материал больше, чем договорилась с заказчицей. Раз, когда я пришел в шесть часов, Лена выпроваживала озабоченную мать с неуклюжей долговязой дочкой. Женщина задержала Лену у дверей и проговорила извиняющимся тоном:
- Вы уж, пожалуйста, постарайтесь, мисс Лингард, чтоб дороже пятидесяти мне не обошлось. Понимаете, она еще слишком молода, чтоб идти к дорогой портнихе, да и вы лучше других справитесь, я знаю.
- Все будет хорошо, миссис Эррон. Уверена, нам удастся сделать что-нибудь нарядное, - ласково отвечала Лена.
Я восхищался ее манерой держаться с заказчицами и дивился, где она научилась так владеть собой.
Иногда после утренних занятий я сталкивался с Леной в городе - в вельветовом костюме, в маленькой черной шляпке с аккуратно опущенной на лицо вуалью, она сияла свежестью, как весеннее утро. Часто она несла домой букетик нарциссов или горшочек с гиацинтами. Если мы шли мимо кондитерской, она замедляла шаги и задерживалась в нерешительности.
- Не пускай меня туда! - бормотала она. - Пожалуйста, уведи меня отсюда!
Лена обожала сладкое, но боялась растолстеть.
По воскресеньям Лена угощала меня восхитительными завтраками. В одном конце ее мастерской было большое окно - фонарь, перед которым как раз помещались тахта и маленький стол. Мы завтракали в этом укромном уголке, задернув занавес, отделявший нас от длинной комнаты, где стояли столы для кройки и манекены, а на стенах висели прикрытые простынями платья. В окно светило солнце, и все на столе горело и сверкало, а язычок спиртовки становился совсем невидимым. Черный курчавый спаниель Лены по кличке Принц завтракал вместе с нами. Он восседал рядом с Леной на тахте и прекрасно вел себя до тех пор, пока живущий через площадку учитель музыки не начинал играть на скрипке, - тут Принц принимался рычать и фыркать от отвращения. Принца подарил Лене ее квартирный хозяин, старый полковник Рэли, и сначала этот подарок ее нисколько не обрадовал. Она не питала слабости к животным - в былые годы они доставляли ей слишком много хлопот. Но Принц знал, как понравиться хозяйке, и Лена привязалась к нему. После завтрака я заставлял Принца проделывать все, что он умел: изображать мертвого пса, подавать лапу, служить. Мы надевали ему на голову мою форменную фуражку - в университете мне приходилось заниматься военной тренировкой, - а в передние лапы вкладывали складной метр. Он стоял с таким серьезным видом, что мы умирали со смеху.
