Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
Я поклонился в знак согласия и, повернув к ней зеркало, показал ученой даме изображение ее души, далеко не столь совершенной, как она полагала. Злонравие, заносчивость и желчность были видны совершенно отчетливо. Но ничто не могло бы сравниться с весельем других дам, глядевших на ее отражение. Они давно уже терпеть ее не могли, и теперь зала зазвенела от смеха. Это могло бы смутить кого угодно, но только не ученую даму: она сохранила присутствие духа, а когда смех поутих, с непоколебимой уверенностью заявила, что отражение, появившееся в зеркале, не более как deceptio visus {Обман зрения (лат.).}, что она слишком хорошо знает свою душу, чтобы поверить лживым изображениям. Произнеся это, она с видом оскорбленного достоинства удалилась, твердо решив вместо исправления своих недостатков сесть за критический трактат о недостатках зеркала, отражающего душу.
Признаюсь, я и сам уже начал сомневаться в правдивости моего зеркала; ведь все эти дамы обладали одной неоспоримой добродетелью - они встали рано, поскольку было еще только пять часов утра, и меня удивило, что это никак не отразилось в зеркале. Поэтому я решил поделиться своими подозрениями с молодой дамой, чьи душевные качества выглядели в зеркале привлекательней, чем у остальных, - всего каких-нибудь семьдесят девять пятен, не считая мелких слабостей и изъянов.
- Сударыня, я вижу некоторые добродетели вашей души, - сказал я ей, но одно из них в зеркале во всяком случае не отразилось. Оно умолчало о том, что вы сегодня встали так рано и, боюсь, оно лживо.
Молодая дама улыбнулась моему простодушию и, слегка покраснев, призналась, что она, как и все остальные, провела ночь за карточным столом.
К этому времени все дамы, кроме одной, успели не только посмотреть на себя, но разбранить зеркало и его владельца. Однако я решил, что и дама, которая скромно сидела в углу, не проявляя любопытства к своей особе и не вызывая его у других, тоже должна взглянуть на себя. Поэтому я приблизился к ней и поднес зеркало к самому ее лицу. То, что я увидел, привело меня в восторг: ни одного порока, ни единого пятнышка не появилось в правдивом стекле. Оно было точно белоснежная целомудренная страница, не тронутая писательской рукой.
- О дочери англичан, - вскричал я, - поспешите сюда, и вы увидите пример, достойный подражания! Взгляните в зеркало, признайте его нелицеприятный суд и склонитесь перед совершенствами этой женщины! Повинуясь моим словам, дамы толпой приблизились и, взглянув, признали, что в отражении и в самом деле есть некоторая доля истины, потому что особа эта глуха, нема и дурочка от рождения.
Эту часть сновидения я отчетливо помню, а потом по обыкновению мне привиделись чудища, заколдованные замки и крылатые драконы. Ты, дорогой мой Фум Хоум, особенно хорошо умеешь толковать вещие сны, и какое удовольствие доставили бы мне твои объяснения! Увы! Этому препятствует разделяющее нас расстояние. И все же я не сомневаюсь, что, читая мои письма, ты проникнешься глубоким уважением ко всем английским дамам: ведь тебе хорошо известно, что сны следует понимать наоборот.
Прощай!
Письмо XLVII
[Рассеяние - лучшее лекарство от горя.]
Лянь Чи Альтанчжи - Хингпу {Письмо это в сущности представляет собой не более как набор рассуждений, почерпнутых у Конфуция. См. латинский перевод {1}.}, невольнику в Персии.
Твои последние письма изобличают натуру, которая стремится к мудрости, но оказывается игрушкой тысячи страстей. Ты стараешься почтительно убедить меня, что и теперь следуешь моим наставлениям, и все же твой разум, по-видимому, ныне так же порабощен, как и твое тело. Познания, мудрость, начитанность, любовь к искусствам и изящество - разве это не бесполезные украшения ума, коль скоро они не способствуют счастью того, кто ими обладает? Разум, постигший заветы философии, становится крепче дуба и гибче ивы. Самый верный способ ослабить наши муки - это признать, что мы и в самом деле их испытываем.
Стойкость европейских мудрецов - всего лишь иллюзия. Разве это заслуга - бесчувственно сносить удары судьбы или же притворяться бесчувственным? Если мы и в самом деле бесчувственны, то мы обязаны этим нашему счастливому телосложению, это благо даровано нам небесами, и его не добудешь искусственным путем и никакими способами не усовершенствуешь.
Если же мы притворяемся бесчувственными, тогда мы просто обманщики, так как пытаемся уверить других, будто наслаждаемся преимуществами, которыми в действительности не обладаем. Посему, стараясь казаться счастливыми, мы испытываем двойное мучение - от скрытых наших страданий и от укоров совести, казнящей нас за обман.
Насколько мне известно, в мире существуют только два философских учения, которые доказывают, что стойкость духа - это призрачная добродетель; я имею в виду приверженцев Конфуция и последователей Христа. Все остальные учат гордости в беде, и только Конфуций и Христос учат смирению. Страдания, говорит китайский философ, рождают слезы и жалобы, и это так же верно, как то, что на смену дня приходит ночь. А потому, когда нас терзают беды или мучают тираны, наше право и долг искать облегчения в развлечении, искать утешения у друзей и особенно у лучшего из них, создавшего нас своей любовью.
Философы, сын мой, уже давно изобличают страсти как причину всех человеческих бед. Я признаю, что они и вправду становятся источником наших страданий, но они же порождают все наши радости, а посему наши усилия, равно как и философские старания, необходимо направить не на то, чтобы притворно скрывать страсти, а на то, чтобы противопоставить наклонностям, влекущим нас к пороку, страсти, укрепляющие в нас добродетель.
Душу можно уподобить полю битвы, где готовы столкнуться две армии. Нет такого порока, которому бы не противостоял более могущественный соперник, и нет такой добродетели, которую не могли бы совместно одолеть пороки. Разум направляет обе армии, и подавить одну страсть он может лишь с помощью другой. Подобно тому как корабль, теснимый волнами со всех сторон, остается недвижен, разум, обуреваемый уравновешивающими друг друга страстями, наслаждается спокойствием.
Я предпринял меры, насколько позволяет мое скромное состояние, чтобы вызволить тебя из рабства. Я написал недавно правителю Аргуни {2} и просил его уплатить за тебя выкуп, даже если бы это потребовало всех денег, привезенных мной из Китая. Но если мы будем нищи, то утешимся тем, что нищету свою разделим друг с другом, а много ли значат усталость и голод, когда на другую чашу весов брошены дружба и свобода!
Прощай!
Письмо XLVIII
[Сказка, из коей явствует, сколь не пристало сильным мира сего
увлекаться предметами, их недостойными.]
Лянь Чи Альтанчжи к ***, купцу в Амстердаме.
На днях я заглянул в мастерскую художника, чтобы развлечься (картин я-покупать не собирался), и с удивлением увидел там юного князя, который, надев фартук, старательно постигал искусство живописца. Мы сразу припомнили, что уже встречались прежде, и после обычного обмена любезностями я стал наблюдать, как он пишет. Поскольку все, что ни делают богатые, принято хвалить, а здешних князей, как и в Китае, всегда окружает свита, каждый его мазок на все лады расхваливали три-четыре джентльмена, которые для этой цели поместились у него за спиной.
Нужно ли говорить, что мне было очень неприятно видеть, как юноша, который благодаря своему высокому положению мог бы приносить пользу тысячам людей, лишь попусту тратит силы, думая, что совершенствует свой вкус и умножает славу родового имени.
Когда я вижу ошибку, я тотчас стремлюсь ее исправить, потому, когда его светлость захотел узнать мое мнение относительно выбранного для рамы китайского орнамента, я поспешил заверить его, что китайский мандарин счел бы недостойным заниматься такими пустяками.
В ответ присутствующие разразились негодующими и презрительными восклицаниями, и до моего слуха донеслись слова: "вандал", "гот", "вкус", "изящные искусства", "утонченность" и "вдохновение", произнесенные с насмешкой или возмущением. Но, рассудив, что возражать этим болтунам бессмысленно, я решил попусту не спорить и попросил позволения рассказать сказку. Моя просьба вызвала хохот, но насмешки юнцов меня не трогают, и я повторил свою просьбу, добавив, что сказка эта убедительно покажет, как глупо увлекаться пустяками, и что поучительность искупит ее незамысловатость.
- Помилуйте, - воскликнул князь, полоща кисть в воде, - нельзя ли обойтись без морали? Уж если нам суждено слушать сказку, так пусть в ней хотя бы не будет поучения.
Я пропустил его слова мимо ушей и, пока он возился с кистью, начал свой рассказ.
- В королевстве Бонбоббин, которое, как повествуют китайские хроники, благоденствовало двадцать тысяч лет назад, царствовал принц, наделенный всеми совершенствами, какими обычно славятся королевские сыновья. Красота его затмевала солнце, и оно, находясь в близком с ним родстве, останавливалось порой в небесах, дабы полюбоваться своим родичем. Ум его был столь же совершенен, как и его красота. Он знал все на свете, хотя никогда ничего не читал; философы, историки и поэты представляли на суд принца свои сочинения, и тот был настолько проницателен, что мог судить о достоинствах книги по одному переплету. Героические поэмы, трагедии и пасторали он писал с удивительной легкостью; ему было решительно все равно, что сочинять: песни, эпиграммы или ребусы, но, правда, акростихи он никогда до конца не доводил. Одним словом, волшебница, одарившая его при рождении, наделила принца всеми достоинствами, во всяком случае его подданные их за ним признавали, что, в сущности, одно и то же. Да и сам принц нисколько в этом не сомневался. За свои совершенства получил он и вполне достойное имя: звали его Бонбенин-Бонбоббин-Бонбоббинет, что означает Светоч Солнца.
