Марк Твен - Американский претендент
– О, Боже, она целует материализованного духа!
Никто не слышал этого восклицания, потому что Гаукинс произнес его только мысленно. Очутившись за порогом, он обернулся назад и приотворил дверь с намерением войти и спросить, какую неловкость он сотворил, а затем извиниться. Но старик не вошел обратно в гостиную, а побежал к себе наверх, окончательно растерявшись от ужаса.
ГЛАВА XXII
Пять минут спустя он сидел уже в своей комнате, положив руки на стол и упав на них головой, – поза, выражающая крайнюю степень отчаяния. Слезы лились из глаз, а из груди по временам вырывалось судорожное рыдание.
«Я знал ее, когда она была еще ребенком и карабкалась ко мне на колени, – заговорил он наконец сам с собою. – Я люблю ее, как родное дитя, и вдруг – бедняжка… Нет, я не могу этого вынести!.. Она отдала свое сердце какому-то паршивому духу! И как это мы с полковником не предвидели, что может случиться? Впрочем, разве нам могла прийти в голову подобная вещь? Ни одному человеку, я думаю, не снилось такой нелепости. Ведь нельзя же предполагать, чтобы кто-нибудь влюбился в восковую куклу, а это даже хуже, чем восковая кукла».
И Гаукинс продолжал убиваться, разражаясь время от времени горькими жалобами.
«Да, дело сделано, и его не поправишь. Если бы у меня хватило храбрости, я убил бы его. Но ведь что в том толку? Гвендолен любит этот призрак и считает его человеческим существом; умри он, она будет печалиться о нем, как о реальной личности. И кто может нанести такой удар семье? Уж, конечно, не я. Господи, да мне легче было бы умереть! Селлерс – добрейшая душа в целом мире; что же касается меня, я готов отказаться от всего, только бы… Ах, Создатель, что будет с отцом, когда он узнает истину? А бедная Полли! Вот как скверно водиться с чертовщиной! И что мы только затеяли? Пускай бы этот малый жарился в пекле, как он того заслужил. Удивляюсь, почему от этакой дряни не пахнет серой?.. Иной раз, входя в комнату, где он сидит, я готов задохнуться». И после некоторой паузы он заговорил опять:
– Да, несомненно только одно: материализация должна остановиться на той точке, до которой она доведена теперь. Если Гвендолен суждено сделаться женой призрака, так пусть она выходит замуж, по крайней мере, за порядочное привидение, жившее в средние века, как этот субъект, а не за ковбоя, не за вора, в которого должен обратиться этот протоплазматический головастик, если Селлерс будет продолжать над ним свое колдовство. Пускай мы потеряем пять тысяч фунтов стерлингов и все доходы, которые могли нам принести его дальнейшие превращения. Счастье Салли Селлерс стоит дороже этого.
Гаукинс услыхал шаги полковника и поспешил успокоиться. Подсев к своему другу, хозяин заговорил:
– Я должен тебе сознаться, что окончательно сбит с толку: ведь наш материализованный дух ел сегодня за столом, в этом нет никакого сомнения. Хотя нельзя сказать, чтобы он утолял голод по-нашему, – он только прикладывался к пище, очевидно, без всякого аппетита, – но все-таки уничтожал ее; а ведь это настоящее чудо. Теперь вопрос в том: зачем ему еда? Ведь он существо бестелесное? По-моему, однако, трудно открыть что-нибудь положительное на этот счет в короткий срок. Но время обнаружит истину – время и наука. Выждем благоприятного случая и не станем терять терпения.
Однако Селлерсу не удалось заинтересовать Гаукинса; тот оставался молчаливым и не мог стряхнуть с себя уныния, пока разговор не принял нового оборота, расшевелившего его наконец.
– Знаешь, Гаукинс, – заговорил опять полковник, – Трэси мне очень понравился: это личность необыкновенная. Под его невозмутимой внешностью скрывается самый отчаянный, смелый ум, какой когда-нибудь был вложен в человека; это просто новый Клейв. Да, я положительно в восторге от него по поводу этого характера, а ты понимаешь, что кем мы восхищаемся, того и любим. Вот и я ужасно полюбил Трэси. Представь себе, у меня не хватает духу унизить такого человека до степени мошенника из-за материальных или иных расчетов, и я хотел спросить тебя, не согласишься ли ты отказаться от награды, чтобы оставить этого бедного малого…
– В том виде, как он есть?
– Да. И не подвергать его новым превращениям.
– О, вот вам моя рука, я от всего сердца согласен на ваше предложение.
– Гаукинс, дружище, никогда не забуду я твоей доброты! – воскликнул старый джентльмен в глубоком волнении. – Ты приносишь мне великую жертву, которая для тебя очень тяжела, но твое великодушие не пропадет даром, и, пока я жив, ты никогда не раскаешься в нем, даю тебе честное слово!
Салли Селлерс немедленно и ясно поняла, что она сделалась новым существом несравненно высшего разряда, чем была до сих пор; мечтательница обратилась в серьезную женщину, с разумным взглядом на свое собственное положение, тогда как прежде в ней говорило одно пустое, тревожное любопытство. И до того велика, до того ощутима была эта перемена, что девушка только теперь стала казаться самой себе действительной личностью, тогда как недавно она была тенью; теперь она обратилась в «нечто», а незадолго перед тем была «ничто»; обратилась в определенный предмет из порождения фантазии, в законченный храм с горящими на алтарях огнями и пением хвалебных гимнов.
«Леди Гвендолен!» – вся прелесть созвучия этих слов пропала для нее, и теперь они оскорбляли ее слух. Она сказала: «Этот позор принадлежит прошлому; я больше не хочу так называться».
– Могу ли я вас звать просто Гвендолен? – просил Трэси. – Позвольте мне отбросить пустые формальности и называть вас этим милым именем без всяких прибавлений.
В эту минуту она вынимала у него из петлицы гвоздику и заменяла бутоном розы.
– Вот так гораздо лучше. Я ненавижу гвоздику… Впрочем, не всякую. Да, вы можете называть меня по имени без прибавлений… не совсем без прибавлений, а только…
Она не могла договорить. Наступило молчание. Трэси старался разгадать смысл ее слов и, чтобы скрыть неловкое недоумение, вымолвил тоном благодарности:
– Дорогая Гвендолен, я могу вас называть таким образом?
– Да… отчасти. Но – не целуйте меня, когда я говорю; тогда я забываю, что хочу сказать. Вы можете называть меня дорогой, но Гвендолен не мое имя.
– Не ваше имя? – с удивлением спросил молодой человек.
Девушка почувствовала вдруг мучительную тревогу, у нее мелькнуло неприятное подозрение. Отстранив от себя его руки, она посмотрела на Трэси испытующим взглядом и сказала:
– Отвечайте мне правду, по чести. Вы хотите жениться на мне не за мой титул?
Трэси был ошеломлен, так мало ожидал он подобного вопроса. В нем было что-то изысканно-чудовищное – ив этом вопросе, и в вызвавшем его подозрении.
К счастью, влюбленный не скоро опомнился, иначе он разразился бы хохотом. Не желая, однако, терять понапрасну дорогого времени, он стал серьезно уверять Гвендолен, что пленился собственно ею, а не ее титулом и положением, что он любит ее всем сердцем и не мог бы любить больше, будь она герцогиней, или меньше – будь она бездомной сиротой. Салли впилась глазами ему в лицо, истолковывая себе слышанные слова по его выражению; в ее взгляде была надежда, тревога, смятение, а когда он кончил, она почувствовала неизъяснимую, бурную радость, хотя наружно оставалась спокойной и даже суровой. Она готовилась поразить его, рассчитывала закрепить эти уверения в бескорыстии и заговорила медленно, отчеканивая каждое слово, наблюдая за их действием, как наблюдают за горящим фитилем начиненной порохом бомбы, ожидая взрыва.
– Послушайте, что я вам скажу, но помните, что это чистая правда. Говард Трэси, я настолько же графская дочь, насколько вы графский сын!
К ее радости и тайному удивлению, роковое признание не произвело на него никакого действия. На этот раз она не застала его врасплох, и, уловив благоприятный момент, он воскликнул с жаром:
– Ну и слава Богу! – Трэси обнял девушку; она не противилась ему, охваченная счастьем, которого не могла передать словами.
– О, как я горжусь этим! – воскликнула Салли, прильнув головкой к его плечу. – Мне казалось, что вы прельстились громким титулом, пожалуй, бессознательно, так как вы англичанин, и я подумала, что вы ошибаетесь, воображая, что любите только меня, что ваша любовь пройдет, когда рассеется обман. Но мое откровенное признание не поколебало вас нисколько, и это наполняет мое сердце беспредельной гордостью, которой я не умею даже высказать. Теперь мне ясно, что вы любите только меня.
– Только тебя, моя ненаглядная! Знатное происхождение твоего отца не внушало мне ни малейшей зависти. Все это истинная правда, моя бесценная Гвендолен.
– Постой, ты не должен называть меня так. Мне ненавистно это фальшивое имя. Я уже сказала тебе, что оно не мое. Мое настоящее имя – Салли Селлерс, или Сара, если тебе так больше нравится. С этой минуты я гоню прочь все мечты, все глупые выдумки, пустую игру воображения; они мне стали противны. Я хочу быть сама собою, моим настоящим, моим честным, моим действительным «я», чистым от позора, безумия, обмана и достойным тебя. Между нами нет ни крупинки общественного неравенства; я бедна, как ты, не имею ни положения, ни знатного имени; ты, в качестве художника, добываешь себе насущный хлеб, я делаю то же самое на более скромном поприще. Оба мы честные труженики, и хлеб, который мы едим, честный хлеб. Рука об руку пойдем по жизненной дороге до могилы, помогая друг другу во всем, живя друг для друга, стремясь к одинаковой цели, желая и чувствуя заодно, – и так проживем неразлучными до конца. Пускай наше положение незавидно в глазах света; мы возвысим его честным трудом и сохраним безупречным свое имя. На наше счастье, мы живем в стране, где этого совершенно достаточно, где, благодаря Бога, люди равны и различаются только по своим личным заслугам.
