Лион Фейхтвангер - Братья Лаутензак
- Ведь ты же сам тогда сказал мне: "Игнорировать, не отзываться".
- Да, сказал, - спокойно ответил Гансйорг. - Три недели тому назад. А сегодня я говорю, как наш старый учитель Ланцингер: "Провинился - умей и ответ держать". К сожалению, дорогой, - холодно продолжал он, - ты очень заблуждаешься, если рассчитываешь увильнуть от последствий своих капризов. Придется расхлебывать кашу, которую ты заварил.
Оскар понял, в какое отчаянное положение он попал. Тщедушный Гансйорг сидел в огромном кресле и следил за братом, а тот бегал взад и вперед по комнате, скрежеща зубами. Все было в точности так, как представлял себе Гансйорг. Когда Оскара ткнешь носом в содеянное, когда ему растолкуешь, каких глупостей он натворил, какие беды навлек на себя своим сумасбродством, он становится беспомощным, как малое дитя. Угрюмо наслаждался Гансйорг растерянностью брата, его полным бессилием. Он упивался этим зрелищем, его глазки сверкали злым блеском. "Как у волка", думал Оскар. Он прекрасно сознавал и свою беспомощность, и злорадство Гансйорга. Особенно его раздражало, что брат, насмехаясь над ним, пересыпает свою речь берлинскими словечками.
- Не пойду я в суд, - снова вспылил он. - Что, я дурак...
- Вот именно дурак, - отозвался Гансйорг, - настоящий дурак. Прячешь голову, как страус. Но разве этим спасешься? Ты не только фантазер, ты и трус.
Оскар в изнеможении упал в кресло. Он сидел, удрученный, ссутулившись, в своем широком роскошном фиолетовом халате, посреди пышной библиотеки, перед старофламандским гобеленом, поражавшим мрачным великолепием красок. "Само отчаяние", - думал Гансйорг, к его торжеству постепенно примешивалась жалость: все-таки они ведь свои, Оскар и он. И как раз в это время Оскар спросил жалобно, с мольбой:
- Неужели ты не можешь дать мне совет?
"Ах, - подумал Гансйорг, - жаль, что нас сейчас не видят женщины, гордого, властного Оскара и несчастного, маленького Гансйорга. Хотя и от этого было бы мало проку. В первый же вечер, когда он выйдет на сцену и они увидят его глупую, значительную рожу, они снова будут им очарованы, а на меня и глядеть не станут. Уж тут ничего не поделаешь".
- Может быть, и есть еще выход, - сказал он. - Иди к твоей Ильзе. Постарайся задобрить ее - всего лучше в постели, - уговори ее отказаться от своей глупой выдумки. Может, она смягчится, и тогда тебе не придется жаловаться в суд на твоего дорогого шурина.
Оскар молча и выразительно покачал головой.
- Не пойду я к госпоже Кадерейт, - бросил он. - Не стану перед ней унижаться. Не хочу идти в Каноссу.
- Не куражься, - хладнокровно возразил Гансйорг. Он достал сигарету. Даю тебе три дня сроку, - заявил он решительно. В его звонком голосе была повелительность. - Если до тех пор не столкуешься со своей Ильзой, я приду опять. С адвокатом. И жалоба будет подана.
Оскар с ненавистью посмотрел на брата, но уже не возражал.
Он позвонил госпоже Кадерейт. Тем неопределенным тоном, который оставлял у собеседника чувство неуверенности - то ли она шутит, то ли говорит серьезно, Ильза спросила:
- Что-нибудь случилось? - и добавила: - Конечно, вы для меня всегда желанный гость, но в ближайшие дни я буду очень занята.
Он ответил, что, кроме всегдашнего желания, видеть ее, у него есть к ней особая просьба.
- Рада вас видеть, - приветливо встретила его Ильза.
Она была оживленна, светски любезна. Он еще раз восторженно поблагодарил ее за жемчужину. Затем с искусно разыгранным раскаянием заговорил о злополучном разговоре по телефону. Он был в тот день слишком взволнован, нервы его сдали. Не легко сочетать требования его истинной профессии с бесчисленными делами, которые взваливает на него партия, и обязательствами перед внешним миром. Вот и позволяешь себе иногда понервничать, особенно перед людьми, которых считаешь близкими и ценишь за чуткость.
- Дальше, придворный шут, - сказала Ильза. И улыбнулась.
Это была прежняя Ильза. У него появился проблеск надежды. Он продолжал говорить, разошелся, воодушевился. Стал прежним Оскаром, почувствовал себя мужчиной, держался, как подобает мужчине.
- А теперь забудем это нелепое недоразумение, - сказал он победоносно, подошел к ней, обнял ее.
Ильза отстранилась легким, ловким движением.
- Оставьте, - сказала она, и в ее насмешливом тоне не было ни капли кокетства, одно лишь учтивое равнодушие звучало в нем.
Волей-неволей пришлось от нее отойти. А он в эту минуту и в самом деле жаждал ее.
- Не перейти ли нам ко второй части нашего разговора, - предложила она. - К тому делу, ради которого вы пришли.
Оскар покорно начал.
Ему намекнули, и намек этот исходит из высших партийных сфер, начал он, что он должен отразить атаки красных газет. Но все в нем восстает против этого. Его лучшие чувства были бы осквернены, если бы пришлось раскрыть их перед людьми непосвященными, враждебными, живущими одним лишь трезвым рассудком. Оскар просит Ильзу посоветовать, что ему делать.
Как ни радовало Ильзу унижение этого человека, она не выразила своей радости даже тенью улыбки.
- Мне кажется, - произнесла она задумчиво, - что вам следует защищаться от обвинений красных газет, пусть даже нелепых. Ведь вы все-таки не какой-нибудь там Майер или Мюллер, вы - пророк партии. Даже сам фюрер просил у вас совета. Noblesse oblige [положение обязывает (франц.)], друг мой. Пророк в запятнанном одеянии - куда это годится?! Я нахожу, что одежда пророка должна быть без единого пятнышка, словно только что из чистки.
Хоть бы она улыбалась. Нет, она прикидывалась наивно-деловитой, что вызывало в нем бессильное бешенство.
- Не думал я, - сказал он обиженно, - что подобные, чисто внешние, соображения заслонят от вас внутреннюю суть вещей.
В ответ на эти жалобы она лишь пожала плечами.
- Внешнее... внутреннее... - сказала она. - Могу вам дать совет лишь с моей, женской и, значит, непосредственной точки зрения. Я, как уже говорила вам, стою за чистоту и ясность. Вы должны знать, что у вас есть долг перед самим собой, и должны его выполнить.
Лицо ее было все так же приветливо.
- Значит, вы хотите, чтобы я обратился в суд? - грубо и прямо спросил Оскар. - Хотите, чтобы я проституировал свой дар перед судом?
- Я ничего не хочу, - ответила она мягко, но решительно. - Если у меня просят совета, а это делает иногда и мой муж, я никогда не поддакиваю, я говорю то, что велят мне сердце и разум.
Она наслаждалась игрой, чувствовала, что живет. Да, теперь она может причислять себя к женщинам, которые умеют брать от жизни ее радости, но не теряют контроля над собой. Пусть кто-нибудь теперь посмеет сказать, что она "пылкая корова".
Он молчал, уйдя в себя, и она дружески сказала ему своим прелестнейшим птичьим голоском:
- Я лично, откровенно говоря, радуюсь предстоящему процессу. Подумайте только, какая гигантская аудитория будет у вас. Ею станет вся Германия. Лучшей возможности показать ваш дар и желать нельзя.
- Это, конечно, вполне правильное соображение, - сказал Оскар.
Он хотел придать своим словам иронический оттенок, но она уловила в них горькую беспомощность, и эта нотка ласкала ее слух.
Да, сердце Оскара было полно горечи. Но горечь внезапно сменилась другим чувством. Раз уж он приехал к ней, то надо хоть что-нибудь выгадать на этом путешествии в Каноссу. Его дерзкие синие глаза потемнели, стали жестокими. От ярости и страстного желания ему стало жарко.
- Так, - сказал он, - а теперь разрешите мне поблагодарить вас за совет. - И он снова подошел к Ильзе и схватил ее своими большими, белыми, грубыми руками.
Но она увернулась тем же гибким движением, что и в первый раз.
- Да вы что, с ума сошли? - спросила она удивленно и весело, как будто между ними никогда ничего не было.
Но он был полон гневной решимости, он сильно желал ее, кинулся к ней, ей трудно было вырваться, наконец удалось. Оба были возбуждены, оба задыхались.
- Вы глубоко заблуждаетесь, дорогой, - сказала она, переведя дыхание: Я допустила вас к испытанию, но вы его не выдержали. Игра кончена.
Ее лицо стало жестким и веселым, она была очень красива. Только сейчас Оскар до конца понял, каких радостей лишился по своему легкомыслию, какие опасности навлек на себя тем разговором по телефону.
Он отошел от нее, безмерно униженный.
Плевка не стоит весь его триумф. Прав был покойный папаша, правы учитель Ланцингер и Гансйорг. "Обер давит унтера", а он - унтер. И вот он опять остался в дураках.
В его жизни было немало унижений. Пьяные рабочие издевались над ним, когда он выступал в балагане. Как наказанный ученик, стоял он перед Тиршенройтшей, перед Гравличеком, он не раз испытывал унизительное чувство стыда перед Кэтэ и самим собой. Но благодаря его новым успехам эти раны зарубцевались. Теперь, под насмешливо-злым взглядом Ильзы, они вновь раскрылись. Он чувствовал себя как побитая собака. Назойливо вспоминалась фраза, которую когда-то сказал ему в подобной ситуации Алоиз: "У тебя сейчас так отвисла нижняя губа, что хочется на нее наступить".
