Перед бурей - Нина Федорова
Но как ни тяжко было наше положение, отцу всегда был обед, случалось – ему одному.
– Мы с Сашей не будем обедать с тобой, – говорила мать. – Мы завтракали сегодня поздно в гостях.
Это была ложь. Мать говорила, не условившись со мной, так хорошо мы сыгрались в пьесе. Отец никогда не задавал вопросов, хотя мог бы спросить: у кого вы завтракали сегодня?
Пообедав, он уходил в собрание, а наш денщик куда-то убегал и приносил нам то калач, то котлету, полбутылки молока, колбасы – и мы ели с мамой, не спрашивая, откуда это, разыгрывая сцену, что всё в порядке, что мы обедаем. Я тогда не думала об этом, но теперь образ денщика Ивана стоит передо мной как символ рыцарского бескорыстия и благородства. До сего дня я не встретила человека, подобного Ивану. Что ему было до нас? Он мог уйти. Но он понимал и наше унижение, и нашу гордость, и он жалел нас, как жалеют больных и глупых детей. Это у него мама просила в долг рубль, и, роясь в карманах, он находил только полтинник, и мама говорила: «Ну ничего, дай полтинник!»
В те праздники Рождества или Пасхи, когда у нас совсем ничего не было, он вдруг появлялся – тоже великолепный в своей роли, – неся на подносе поросёнка, или окорок, или гуся, которые ему «кума прислала» из деревни. Ни на миг не веря, конечно, в куму, мать принимала подарок, счастливая главным образом тем, что на два-три дня есть обед для отца. Она знала, Иван купил или взял в долг этот «гостинец» у кого-либо из земляков, имевших родных в деревне, и всё же говорила: «Непременно, Иван, напиши твоей куме в деревню большое от меня спасибо».
Когда полоса проигрышей затягивалась надолго, мы с мамой шатались на ногах от слабости. Иван превращался в скелет. И всё же мы поддерживали тон: ходили в гости, на концерты, и если подавалось угощение, мы не позволяли себе съесть больше, чем другие. Отец не испытывал таких лишений: играя ежедневно в карты, он плотно ужинал в собрании, счёт за ужин вычитали из жалованья.
И всё же главное наше несчастье было не в этом.
В период проигрыша – ежедневно без четверти девять вечера – отец говорил:
– Ну-с, я пойду в собрание. Не дашь ли ты мне, Китти, несколько рублей?
И мать, на вершине своей трагической роли, бывало, ответит таким же лёгким, беззаботным тоном:
– О, пожалуйста! Саша, дай мне мой кошелёк, там должны быть деньги.
Я подавала кошелёк лёгким жестом, я – знавшая точно, сколько там было и как рубли эти добывались, пересчитывались, складывались в кошелёк, – я говорила: «Пожалуйста».
У нас всегда были эти деньги для отца. В этом мы видели как бы завершение наших жертв, нашего подвига. Это была наша в ы с ш а я г о р д о с т ь. Мама ни разу не сказала: «А знаешь, сегодня у меня нет денег!» Моё воображение отказывается нарисовать эту картину, услышать, чтобы она могла это сказать. Гордость не допускала этого. Гордость! Это она питала меня, заменяла мне пищу. Она была моей советчицей, моей религией. Но как мы её понимали?
Мы становились даже на сомнительные пути в добывании денег. Мы изобретали их сами. Нам самим приходилось делать открытия в лёгких мошенничествах, которые проглядел закон. Например, в ювелирном магазине мама долго выбирает золотые часы, подарок дочери ко дню рождения. Она не может решиться, что взять. Ей надо посоветоваться дома. Наконец – и всё в самой благородной, аристократической манере – она решает взять трое часов посмотреть, на дом, обещая дать ответ сегодня же, к вечеру. В те патриархальные времена давали с поклоном и без расписки, да и за офицером стоял полк – риска для магазина не было. Придя домой, часа через два мать посылала Ивана к ювелиру, возвращая двое часов и записку, что покупает третьи и зайдёт рассчитаться, как только будет в городе за покупками, дня через два, не позднее. С третьими часами Иван бежал в ломбард. Он возвращался с деньгами, и вечером повторялось обычное:
– Пожалуйста! Саша, дай мне кошелёк, там, кажется, есть деньги.
И отец шёл играть. А маме оставалось только надеяться на выигрыш.
Судьба, казалось, тоже играла с нами: они случались – эти огромные выигрыши. Отец возвращался домой взволнованный, ступая неровным, лихорадочным шагом. Он что-то пытался насвистывать, но у него прерывалось дыхание. Ещё в прихожей он начинал из всех карманов вынимать деньги. Он бросал их горстью на столы, на стулья. Золотые монеты, звеня, раскатывались по полу. Он никогда не нагибался, чтобы поднять их. Он рассыпал деньги дождём над кроватью, где будто бы спокойно спала мама. Он шёл в мою комнату и пригоршней совал деньги под мою подушку.
У нас начиналась лихорадка удачи.
Рано утром Иван ползал по полу, собирая упавшие монеты. Он поднимал ковры, бесшумно передвигая мебель. Мать, непричёсанная, неумытая даже, сидела в столовой с чашкой кофе и записной книжкой: она торопилась.
И для выигрышей был у нас свой ритуал. В такие дни отец спал долго, и до его пробуждения мама старалась распорядиться с уплатой долгов. Она никогда не упоминала, что взяла деньги, отец не спрашивал, возможно, и не замечал, так как я никогда в жизни не видела, чтоб он считал деньги. Иван – навытяжку – стоял перед матерью, выслушивал приказания. Прежде всего мать отдавала долг Ивану, а он, счастливый, кланялся и благодарил. Затем, спешно, он бежал платить самые насущные долги – за пищу, в ломбард и тем неизвестным, у кого Иван брал взаймы для нас.
Оставшиеся деньги мать укладывала живописной кучей перед прибором отца. Она развила настоящее искусство, как сделать эту горку пушистой, чтобы казалось побольше, чтоб незаметно было, что кое-что взято.
Вижу отца в такие дни. Он выходил в столовую в малиновом халате. В такие дни у него были лазоревые глаза. Глядя на него тогда, я понимала маму: ему можно было всё простить.
Выпив чашку кофе, отец начинал с Ивана.
– Ну-ка, Иван, – говорил он, давая ему десять рублей, – выпей чего-нибудь за моё здоровье!
И Иван, беря деньги дрожащей рукой, отвечал:
– Слушаюсь, ваше благородие!
Затем отец обращался к нам:
– Ну-с, мои дорогие дамы, объявляю праздник! Едем по магазинам. Делайте ваши покупки!
Так начиналось одно из наших горших унижений. В городе, конечно, уже знали о колоссальном выигрыше. Все, кто видел нас, с трудом скрывали улыбки.
