Белый конь, бледный всадник - Кэтрин Энн Портер
Кузина Ева умолкла. Перевела дух и сунула в рот мятный леденец. Миранде представилось – вот кузина Ева ораторствует с трибуны и время от времени делает передышку ради мятного леденца. Но почему она так ненавидит Эми, ведь Эми умерла, а она жива? Жить – неужели этого мало?
– И в болезни ее тоже не было ничего романтичного, – опять заговорила кузина Ева. – Хотя послушать их, так она увяла, точно лилия. А она харкала кровью – хороша романтика! Заставили бы ее как следует поберечься да потолковей ухаживали бы, когда болела, так она, может, и по сей день была бы жива. Но нет, куда там. Лежит, бывало, на диване, кутается в нарядные шали, кругом полно цветов, хочет – ест что попало, а не хочет – ничего не ест, после кровохарканья поднимется и скачет верхом или мчится на танцы, спит при закрытых окнах; и вечно толкутся гости, с утра до ночи смех да разговоры, а Эми сидит как на выставке, не приляжет, лишь бы кудри не помять. Да такая жизнь и здорового в могилу сведет. Вот я дважды была на волоске, и оба раза меня по всем правилам укладывали в больницу, и я лежала, пока не выздоровею. И я выздоравливала, – голос кузины Евы зазвучал подобно трубному гласу, – и опять принималась за работу.
«Красота проходит, характер остается», – шепнула Миранде прописная истина. Унылая перспектива; почему сильный характер так уродует человека? Заветное желание Миранды – быть сильной, но мыслимо ли на это решиться, когда видишь, какую это накладывает печать?
– У Эми был прелестный цвет лица, – говорила меж тем кузина Ева. – Совершенно прозрачная кожа и яркий румянец. Но это от туберкулеза, а разве болезнь красива? И она сама погубила свое здоровье: когда ей хотелось ехать на бал, пила лимон с солью, чтобы прекратились месячные. На этот счет у девушек было дурацкое поверье. Воображали, будто молодой человек тронет тебя за руку или даже только посмотрит – и сразу поймет, что у тебя за нездоровье. Да не все ли равно? Но девицы в те времена были чересчур застенчивые и почитали мужчин весьма искушенными и мудрыми. Я-то считаю, что мужчина никогда не поймет… нет, все это глупости.
– По-моему, если у девушек нет средства получше, им надо бы оставаться дома, – заявила Миранда, чувствуя себя личностью весьма современной и умудренной опытом.
– Они не смели. Балы да танцы – это была их ярмарка, пропустить ее девушке опасно, всегда найдутся соперницы, только того и ждут, как бы перехватить поклонника. Соперничество… – Кузина Ева вздернула голову, вся напряглась – ни дать ни взять боевой конь почуял поле битвы. – Вам, теперешним, и не снится, что это было за соперничество. Как эти девицы поступали друг с другом… на самую низкую подлость были способны, на самый низкий обман…
Кузина Ева заломила руки.
– Это просто эротика, – с отчаянием сказала она. – Ни о чем больше они не думали. Так прямо не говорилось, прикрывали всякими красивыми словами, но это была просто-напросто эротика. – Она поглядела за окно, в темноту, увядшая щека, обращенная к Миранде, густо покраснела. И опять Ева обернулась к спутнице. Сказала гордо: – По зову долга я выступала с любой трибуны, хоть на улице, и, когда надо было, шла в тюрьму, и не смотрела, здорова я или больна. Оскорбления и насмешки, тычки и пинки сыпались на меня так, будто я богатырского здоровья. Но мы не позволяем телесным слабостям мешать нашей работе, это входит в наши убеждения. Ты понимаешь, о чем речь, – сказала она так, словно до сих пор это было тайной. – Ну вот, Эми поступала смелее других и как будто ничего даже не старалась отвоевать, но она просто была, как все, одержима эротикой. Вела себя так, будто нет у нее на свете соперниц, прикидывалась, будто и не знает, что за штука замужество, но меня не проведешь. Все они ни о чем другом не думали и думать не хотели, а на самом деле ничего не знали и не понимали, и внутри у них был тлен и разложение… разложение…
Миранда поймала себя на том, что опасливо следит за длинной вереницей живых трупов – изъеденные тленом женщины весело шагают к мертвецкой, распад плоти скрывают кружева и цветы, головы подняты, мертвые лица улыбаются… и она хладнокровно подумала: «Конечно, ничего подобного не было. Это такая же неправда, как то, что мне говорили прежде, и так же романтично». И она поняла, что устала от напористой кузины Евы и хочет спать, хочет очутиться дома, пускай бы уже наступило завтра, скорей бы увидеть отца и сестру, они такие живые, такие надежные, они посмеются над ее веснушками и спросят, не голодная ли она.
– Моя мама была не такая, – по-детски сказала она. – Моя мама самая обыкновенная женщина, она любила стряпать. Я видела вещи, которые она сшила. Я читала ее дневник.
– Твоя мама была святая, – машинально отозвалась кузина Ева.
Миранда, возмущенная, смолчала. «Никакая мама была не святая», – хотелось ей крикнуть в лицо Еве, в огромные, лопатами, передние зубы. А кузина Ева меж тем набралась злости и разразилась новой речью:
– Эми вечно мне твердила: «Выше голову, Ева, докажи, что хоть у тебя нет подбородка, но есть воля», – начала она и даже затрясла кулаками. – Все родичи меня изводили из-за моего подбородка. Всю молодость мою отравили. Представляешь, что это за люди? – продолжала она с яростью, пожалуй чрезмерной для такого повода. – Называли себя воспитанными, а сами отравляли жизнь молоденькой девушке из-за одной некрасивой черточки! Ну конечно, сама понимаешь, они просто шутили, все просто очень забавлялись, это говорилось не в обиду, нет-нет, не в обиду. Вот в чем самая жестокость. Вот чего я не могу простить! – выкрикнула она, так сжимая руки, точно выкручивала тряпки. – Ох уж эта семья! – Она перевела дух и села свободнее. – Гнуснейшее установление, его надо бы стереть с лица земли. В семье корень всех наших несчастий, – докончила она, напряжение отпустило ее, и лицо стало спокойное. Однако она еще вся дрожала. Миранда
