Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
4
Федулинский поэт Марк Волобдевский несколько раз присылал мне свои новые стихи с просьбой опубликовать их в любом толстом журнале, а гонорар переслать на федулинский почтамт до востребования.
Еще при нашем знакомстве на квартире у Никоненко я объяснил ему, что никакой силы в журналах не имею и что хлопотать за него я могу с таким же успехом, как и он за меня. Марк Волобдевский принял мои слова за особого рода столичную остроту и вежливо посмеялся.
— Нам, литераторам, — сказал он, — необходимо поддерживать друг друга, чтобы не пропасть поодиночке. Работа наша тяжелая, физическая и мало кому понятная. Есть издевательский парадокс в том, что за кровь сердца, которой я пишу стихи, мне платят полтинниками. Но такая, как говорится, селяви. В Феду- линске мало кто понимает поэзию, не тот контингент… Знаешь, я всерьез подумываю перебраться в Москву. У тебя нет там знакомых девушек?
— Есть, а зачем?
— Единственный путь для меня — это заключить фиктивный брак. Хотелось бы все–таки, чтобы невеста была не совсем урод и дура. Ну, ты меня понимаешь?
Я его понимал, но помочь не обещал. Стихи, которые он присылал, носили отпечаток глубоких внутренних переживаний, отличались некоторой гражданственной инфантильностью и простейшими рифмами, типа: «вода», «сюда», «слеза», «гроза» и т. д. На Марке Во- лобдевском лежала тень любезного мне города Феду- линска, поэтому я честно мотался с его стихами по редакциям и, пряча глаза, пытался доказывать их достоинства и самобытность, чем составил себе репутацию человека с дурным вкусом и наглым характером. Один прямодушный литконсультант, разгорячившись, спросил меня без обиняков: «Зачем тебе это надо?» После чего мы оба слегка покраснели и молча разошлись. Я не раз давал себе слово написать Марку Волобдевско- му все, что я думаю о его поэзии, но вместо этого блудливой рукой выводил гладкие фразы о рутине и консерватизме наших журналов и сочинял сказку о том, с какими колоссальными трудностями пробивается. и читателям все новое и свежее, создаваемое в литературном цехе. Признаюсь, что, увлекшись близкой мне темой, я ошельмовывал многих ни в чем не повинных людей, получая от этого злодейское удовольствие.
К сегодняшнему дню у меня в кладовке скопилось целое собрание сочинений Марка Волобдевского. Тут и любовная лирика, ярким образчиком которой я считаю следующие строки:
Бегу к тебе в объятья, спотыкаясь.Ведь вижу, что не стоит, а бегу,Прожил я тигром, а в любви, как заяц Застреленный на мраморном снегу.
…и масштабные произведения:
В моих руках расколется, юля,Такая твердая и круглая земля.
…и раздумья о судьбах литературы:
Написал стихи, отнес их критику.Не жалейте времени, прочтите–ка.Он прочел и, задирая нос,На полях поставил во весь лист вопрос.
Меня тоже постоянно мучает вопрос, на какие шиши живет поэт Марк Волобдевский, как добывает себе пропитание этот богатырского сложения человек? При встрече я обязательно расспрошу его об этом. Дело в том, что по принципиальным соображениям он взял расчет в своей торговой конторе и вот уже почти год бьет баклуши. Но ведь не помирает с голоду — одет, обут! Где он берет деньги? Не ворует же в конце–то концов?
Многообещающее для обеих сторон знакомство состоялось между Марком Волобдевским и пенсионером Петром Иннокентьевичем Верховодовым. Поэт прибыл к Верховодову поутру во вторник. Он представился, пожал Петру Иннокентьевичу руку, объяснил:
— Редакция радиостанции «Голос Федулинска» попросила меня написать поэму об охране природы. Я дал согласие, ибо тема мне близка… А вы, товарищ Верховодов, насколько мне известно, являетесь председателем комиссии но охране природы при исполкоме. Правильно?
— Заходите.
Петр Иннокентьевич провел гостя в комнату и усадил в кресло, сохраняя серьезное, соответствующее моменту выражение лица, хотя внутренне насторожился и обеспокоился. К прессе Верховодов относился двоякой имел на то основания. Печатное слово, а также слово, переданное посредством радиовещания, он привык воспринимать как истину в последней инстанции, почти как военную команду, исключая, естественно, статьи и передачи под рубриками «Дискуссионный клуб», «Давайте рассуждать!» и тому подобное, каковые, впрочем, он избегал читать и слушать, ибо они сбивали его с толку и вводили в неподобающее старому человеку состояние растерянности и недоумения. С другой стороны, самих работников прессы, всяких этих корреспондентов и поэтов, он считал людьми, не заслуживающими доверия, и про себя называл их по старинке — щелкоперами и гусиными перьями. Такое отношение сложилось у него под впечатлением двух публикаций о нем лично в местной газете «Вперед». Первая коротенькая заметка пятнадцатилетней давности рассказывала о пожаре на свиноферме, при котором сгорела рекордистка хрюшка Евдокия. В те времена западный край Федулинска, застроенный двухэтажными домами, органично переходил в деревню Бычково, где располагался колхоз имени Парижской коммуны. Постепенно город вытеснил, задавил деревню, и колхоз канул в лету, точнее переместился и обосновался где–то за лесным массивом. Пятнадцать лет тому назад деревенская улица еще сопротивлялась, засылая лопухо крапивные трассы на новый сверкающий асфальт Федулинска. Это были хорошие времена для городских детишек и стариков, потому что по утрам и вечерам они имели возможность покупать парное молоко и творог прямо на колхозной ферме. Иногда коровы забредали на центральную площадь Федулинска и озорные мальчишки, шалея от восторга и ужаса, прутиками старались подогнать унылых буренок к старому зданию милиции, откуда, привлеченный мычанием и криками, на порог выходил тогда еще старший лейтенант Голобо- родько. Он любовался юными гражданами города, а также худыми телками, грустно напоминавшими ему отчую станицу под Харьковом, и в благодарность давал некоторым пацанам пощупать свою кобуру… В заметке говорилось о том, что при тушении пожара на свиноферме отличились отдельные местные жители, среди которых упоминался и Петр Иннокентьевич — «известный общественник, полковник в отставке, весь жар души отдающий благоустройству родного города».
Верховодов действительно был на пожаре, но никакого участия в спасении свиней принять не мог, так как проходил мимо с бидоном молока в тот момент, когда опоздавшие пожарники засовывали в бочку с водой последнее недогоревшее бревно. Он постоял среди толпы любопытных и даже окликнул знакомого пожарника, старшину Васькова. Он ему крикнул: «Эх ты, пентюх! Где ты раньше был, когда горело?» На что Васьков мигом ответил: «Там же, где и ты, Петр Иннокентьевич». Вот, собственно, и все. Обидела его заметка не потому, что люди могли подумать о нем, как о трепаче и бессовестном человеке, а потому, главным образом, что фамилия и имя его были перевраны самым безжалостным образом. В заметке его окрестили почему–то Петром Ипполитычем Верхоглядовым. Он, конечно, отправился в редакцию добиваться опровержения, но там ему деликатно объяснили, что если фамилия не его, то, значит, и речь не о нем, а о другом человеке. Какого рожна, мол, тебе, дядька, надо?
Второй случай, недавний, был похлеще и не такой невинный. Верховодова пригласили на торжественный вечер в школу, где он выступил перед старшеклассниками, поделился боевыми воспоминаниями, ответил на вопросы. Разволновался, отчасти и потому, что бедовый молодой учитель, исполнявший обязанности ведущего, все время норовил подсказать ему общепринятые формулировки. Разозлясь, Верховодов громко спросил учителя: «А вы на каком фронте изволили воевать, юноша?», чем вызвал неописуемый восторг среди уче- ников–старшеклассников. Внизу в раздевалке к нему подошел корреспондент газеты, поздравил с удачным выступлением и как–то наспех, на бегу задал два–три несущественных вопроса. Верховодов, привыкший к спокойствию в разговоре, смущаясь, ответил, как мог, коротко и точно. Каков же был его ужас, когда он через несколько дней прочитал в газете большое интервью под названием «Ветераны не спят». Корреспондент состряпал невообразимую мешанину из выступления Петра Иннокентьевича на сцене и короткой беседы в раздевалке. Залихватски от имени Верховодова рассказывалось о каких–то несусветных маршбросках, молниеносных ударах, пленении чуть ли не корпусов противника силами одного — его собственного — батальона. Все абсолютно было перепутано, поставлено с ног на голову. Назывались несуществующие рода войск, поминалось оружие, которое впервые появилось в армии в конце этой пятилетки. Сама интонация статьи была в представлении Верховодова редкостно бесстыдной и подлой. Особенно поразила его одна фраза, далеко не центральный эпизод, воображенный разнузданной фантазией журналиста. Якобы на вопрос корреспондента: «Бывало ли вам страшно на войне?», Верховодов поведал случай, как его батальон подвергся «двойной артподготовке — из близлежащей рощицы и с воздуха». Якобы смешанный с землей, «заваленной обломками землянок», Верховодов вдруг «услышал чарующие звуки». Он поднял голову и «со слезами радости на суровых глазах увидел в небе краснозвездные крылья наших любимых реактивных «ястребков». Это авиация спешила на помощь матушке–пехоте… А я ведь пехотинец, сынок!» — якобы пояснил Верховодов злосчастному интервьюеру.
