Чарльз Диккенс - Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы XXVII-LIV)
- Сравните-ка его теперешнее положение с нашим! - горько заметил Мартин.
- Господь с вами, сэр! - воскликнул Марк. - Что толку сравнивать! Одни архитекторы горазды закладывать фундамент, а другие горазды строить по готовым чертежам. Но в конце концов все получат по заслугам, сэр; все получат по заслугам!
- А тем временем, - начал Мартин.
- Тем временем, как вы говорите, сэр, нам предстоит много дела и дальний путь. Так что живо и весело - вот наш девиз!
- Вы самый лучший учитель на свете, Марк, - сказал Мартин. - Я постараюсь быть вам хорошим учеником, это мое твердое решение! Так идемте же! Сделаем все что можем, старина!
ГЛАВА XXXVI
Том Пинч отправляется на поиски счастья. Что он находит вначале
О, насколько иным городом показался Солсбери Тому Пинчу, когда незыблемый Пексниф его сердца растаял, обратившись в пустую мечту! Том по-прежнему верил в чудесные лавки, по-прежнему преувеличивал таинственность и безнравственность города, по-прежнему восхищался его богатством, многолюдством и блеском, - однако этот город был уже не тот старый город и даже нимало не походил на него. Том прошелся по рынку, пока для него готовили завтрак; и хотя это был все тот же рынок, что и встарь, с теми же продавцами и покупателями, кипевший все той же деловитой суетой, шумный от смешения языков и кудахтанья кур в клетках, радовавший глаз все тем же изобилием свежесбитого масла в полотняных салфетках ослепительной белизны; по-прежнему зеленевший ворохами только что сорванных, мокрых от росы овощей; все с теми же лотками разносчиков, блестевшими множеством маленьких зеркалец для бритья, кружев, галунов, позумента, подтяжек, штрипок и скобяного товара; по-прежнему дразнивший аппетит изобилием вкусных свиных ножек и паштетов, драгоценных тем, что их начиняли мясом тех самых свиней, которые когда-то бегали на этих ножках, - однако этот рынок странным образом изменился для Тома. Ибо в центре рыночной площади ему недоставало статуи, которую он там воздвиг, как и во всех местах, где ему приходилось бывать; и площадь казалась ему холодной и голой без этого украшения.
Перемена не шла дальше, поскольку Том был не слишком умудрен опытом и не знал, что, разочаровавшись в одном человеке, было бы только разумно и правильно выместить свое разочарование на человечестве вообще, перестав доверять кому бы то ни было. В самом деле, хотя этот акт правосудия и находит поддержку в авторитетном мнении некоторых глубокомудрых поэтов и почтенных людей, он более напоминает правосудие того доброго визиря из "Тысячи и одной ночи", который приказал казнить всех багдадских носильщиков за провинности одного из этих несчастных, чем разумное человеческое, а тем более христианское поведение в наши дни.
Том до того привык примешивать Пекснифа своей мечты к чаю, и намазывать его на хлеб, и закусывать им пиво, что в первый день после своего изгнания позавтракал очень плохо. Не слишком разыгрался у него аппетит и к обеду, после того как он серьезно задумался о собственных делах и посоветовался на этот счет со своим приятелем, помощником органиста.
Помощник органиста решительно высказался в том смысле, что Тому во всяком случае надо ехать в Лондон, потому что другого такого города нет на свете. Что, в общем, может быть, и было верно, однако вряд ли являлось достаточным основанием для того, чтобы Том туда ехал.
Но Том и раньше думал о Лондоне, соединяя с ним мысли о своей сестре и о своем старом друге, Джоне Уэстлоке, у которого ему, естественно, хотелось попросить совета, раз такой важный перелом совершился в его судьбе. Поэтому он решил ехать в Лондон и немедленно отправился в контору дилижансов заказывать себе билет. Все места в дилижансе были уже заняты, и ему пришлось отложить отъезд до следующего вечера, но даже и это имело свою светлую сторону, наравне с темной, ибо, угрожая его тощему кошельку непредвиденными расходами, доставляло ему случай написать письмо миссис Льюпин о том, чтобы сундук своевременно доставили все к тому же придорожному столбу, а это давало ему возможность забрать свое сокровище с собой в столицу, избежав расходов на пересылку.
"Таким образом, - утешал себя Том, - получается почти одно и то же".
И нельзя отрицать, что, придя к такому решению, он ощутил непривычное чувство свободы - смутное и неопределенное впечатление праздника, - доныне неведомую ему роскошь. У него были минуты уныния и тревоги, и, по очень основательной причине, таких минут насчитывалось довольно много; и все же он черпал удивительную отраду в мыслях о том, что отныне он сам себе хозяин и может строить планы на будущее, ни от кого не завися. Это было поразительно, чудесно, почти непонятно, от этого захватывало дух и приводило в трепет; это была изумительная правда, вызывавшая чувство ответственности и требовательности к себе; однако, невзирая на все заботы, она придавала особый вкус кушаньям в гостинице и заволакивала будущее радужной пеленой, волшебно изменяя его к лучшему.
С такими мыслями и чувствами Том еще раз улегся на низкую кровать с четырьмя колонками, к великому изумлению портретов прежнего хозяина и жирного быка, и в том же расположении духа провел весь следующий день. Когда, наконец, подошел дилижанс с золотыми буквами "Лондон" на багажном ящике, это так потрясло Тома, что ему чуть ли не захотелось убежать. Однако он не убежал; он занял свое место на козлах, и здесь, глядя вниз, на четверку серых коней, чувствовал себя так, как будто он был пятым конем или по меньшей мере какой-то частью упряжки, причем сильно смущался новизной и великолепием своего положения.
И в самом деле, усевшись на козлах рядом с таким кучером, смутился бы даже и не такой скромный человек, как Том Пинч; ибо этот щеголь был поистине король над всеми щеголями, когда-либо щелкавшими кнутом по долгу службы. Он обращался со своими перчатками не так, как все люди, но, надевая их, даже когда стоял на тротуаре, совершенно независимо от дилижанса, давал понять, неизвестно каким образом, что вся четверка серых у него в руках и он знает ее как свои пять пальцев. То же было и с его шляпой. Со шляпой он проделывал такие фокусы, в которых нельзя было приобрести сноровку, не зная лошадей наизусть и не изучив дороги в совершенстве. Ему вручали ценные маленькие посылки с особыми наставлениями, а он засовывал их в эту самую шляпу и опять надевал ее так небрежно, как будто законы тяготения не могли сыграть с ним скверной шутки, будто шляпу не могло сорвать ветром, - да и мало ли что еще могло с ней случиться. А кондуктор! "Верных семьдесят миль в день" - было написано даже на его бакенбардах. В его манерах сказывался галоп, в разговоре - крупная рысь. Это был точь-в-точь курьерский дилижанс, несущийся под гору, - воплощенная скорость! Даже фургон не мог бы двигаться медленно, когда такой кондуктор сидел со своим рожком на крыше.
"Все это уже предвещает Лондон", - думал Том, сидя на козлах и глядя по сторонам. Ни такого возницы, ни такого кондуктора не могло быть нигде между Солсбери и каким бы то ни было другим городом. Самый дилижанс был не какая-нибудь тяжелая на подъем деревенщина, но настоящий лондонский дилижанс, гуляка и щеголь, ведущий рассеянный образ жизни: в движении всю ночь, - на отдыхе весь день. На Солсбери этот дилижанс смотрел сверху вниз, все равно что на простую деревушку. Он с грохотом прокатил по главной улице, не обратив никакого внимания на собор; лихо огибая самые опасные углы, он врезался в толпу и заставлял всех и вся шарахаться с дороги и, наконец, помчался по просторному шоссе, задорно трубя в рожок на прощанье.
Вечер был чудесный, тихий и ясный. Даже с тяжестью на душе, со страхом, который внушал ему огромный, неведомый Лондон, Том не мог не поддаться пленительному ощущению быстрой езды на чистом воздухе. Четверка серых летела вперед, словно им это доставляло такое же удовольствие, как и Тому; рожок веселился не меньше серых; кучер по временам вторил ему басом; колеса тоже подпевали в тон; вся медь на сбруе звенела, как целый оркестр маленьких бубенчиков; и так, плавно несясь вперед, со звоном, звяканьем и тарахтеньем, все сооружение, от пряжек на уздечке коренника до ручки на багажнике сзади, являло собой один большой музыкальный инструмент.
Эй, пошел! - мимо зеленых изгородей, мимо ворот и деревьев, мимо домиков и сараев, мимо людей, идущих с работы. Эй, пошел! - мимо тележек, запряженных осликами и сдвинутых с дороги, мимо порожних подвод с бьющимися лошадьми, которых с трудом сдерживают возчики, пока дилижанс не минует узкий перекресток. Пошел! Пошел! - мимо церквей, которые жмутся к сторонке, окруженные сельскими кладбищами, где зеленеют могилы и в вечернем сумраке дремлют маргаритки на груди у мертвецов. Пошел! - мимо речек, где стоят стада в прохладной воде и растут тростники; мимо огороженных выгонов, усадеб и гумен; мимо прошлогодних стогов, которые тают слой за слоем и в убывающем вечернем свете кажутся темными и древними, похожими на развалившиеся островерхие кровли. Эй, пошел! - вниз по крупной гальке откоса, через весело журчащий брод, и снова галопом по ровной дороге. Пошел! Пошел!
