Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию
"С такими недотрогами разве может Германия выиграть войну", - думал Герман.
А им еще давали шоколадный пудинг. По спецталонам. Но зато они немало удивлялись копченой колбасе и ветчине, которые в йокенских коптильнях были без всяких талонов. Не устроить ли обменную торговлю? Шоколадный пудинг на домашнюю колбасу.
Берлинские женщины собирались каждую неделю, как они это называли, на чашку кофе. Больше всего им нравилось встречаться там, где они могли послушать радио. Если в Берлине две недели проходило без воздушных налетов, они уже собирались домой. Одна и на самом деле уехала, отправилась на свой страх и риск, никуда не докладывая. Она затосковала по метро, по зоологическому саду, где животных было несомненно больше, чем в йокенском пруду головастиков. Берлинские женщины уже тогда пели "Лили Марлен", да, собственно, они-то и принесли эту песню в заброшенный Йокенен. И курили сигареты. Поголовно. Откуда только они брали это зелье?
- Такие уж они, городские, - оправдывал женщин Штепутат перед Мартой, которая женщинами считала тех, кто могли чистить картошку и резать куриц, да и выглядели соответственно. Тетя Хедвиг тоже в недоумении качала головой по поводу берлинских постояльцев. Ее гостья каждую неделю получала из Берлина пачку тетрадей "Роман-газеты". Иногда лила слезы, читая. И это когда кругом столько работы, в которой можно применить себя с пользой! В огороде, в поле.
- Какая ужасная жизнь! - говорила тетя Хедвиг. Сама она с восхода до захода солнца щупала кур, кормила свиней, варила еду, выгоняла уток, загоняла уток, полола огород. Безделье - начало всех пороков!
Тридцать восемь душ берлинцев временно увеличили число йокенских жителей на одну пятую. Это прибавило работы Штепутату - выдавать карточки, выписывать справки, заверять свидетельства. Больше же всего нагрузки пришлось на общественный телефон. Берлинцам все время нужно было что-то сообщить по телефону, и на удивление Марты у них всегда находились деньги на эту роскошь. Только представить себе: из маленького, зачуханного, заброшенного, ни на одной карте не видимого Йокенен разговаривать по телефону с большим Берлином!
Ну, и наконец выдача продовольственных карточек и спецталонов. В мастерскую Штепутат уже почти не заходил. Привлекли помогать и Германа. Все должны были помогать выиграть эту войну, каждый на своем месте. В "Распоряжении о привлечении мужчин и женщин к работам по защите отечества", вложенным в растенбургский "Окружной бюллетень", говорилось:
В тотальной войне, которую мы ведем сейчас, все силы должны быть устремлены к одной цели - скорейшему достижению окончательной победы. Все немцы охвачены желанием всеми силами содействовать достижению этой цели. Чтобы придать этой кампании народного духа как можно больший размах, я на основании данных мне фюрером полномочий постановляю...
И дальше в том же духе. Участвовать должны все. Герман вносил свой вклад, считая карточки, раздавая талоны на одежду, отмечая фамилии в списках. От этого мог зависеть исход войны. Раз в месяц йокенцы являлись к Штепутату за карточками. Они затаптывали у Марты полы и целый день сердили гусака Марковши, который объедал траву на выгоне перед домом Штепутата. Герман был ответственным за карточки на одежду, потом ему были вверены и талоны на сахар. Благодаря его заботам дети Йокенен получали немного сахара в вечерний молочный суп. Штепутат зачитывал фамилии, ставил галочку в списке, показывал, где расписаться в получении. Это был по-настоящему торжественный акт. Герман смотрел на потемневшие рабочие руки, с трудом пытавшиеся поставить на нужное место карандаш. Большие пальцы, изрезанные ножом при чистке картофеля. Разбитые до синяков ногти. Под ногтями чернота. И ведь при этом они основательно помылись, прежде чем идти к Штепутату. "Руки как крышка на очко", - говорил мазур Хайнрих.
Некоторые ставили только три креста. Среди них Заркан, волынский немец, а также люди, от которых можно было ожидать и большего: например, жена шоссейного обходчика Шубгиллы. С девятью детьми (десятый был на подходе). Она, наверное, слишком рано начала рожать детей и из-за этого разучилась читать и писать.
Пока Штепутат громко зачитывал фамилии, Марта готовила продовольственные и мясные карточки, а Герман обеспечивал сахар, Гинденбург и Гитлер снисходительно взирали со стены на гору талонов у своих ног.
"Пусть дух 1914 года как можно дольше сохранится в нашем дорогом отечестве в мирные времена", - написал под своим портретом старый фельдмаршал.
Вечером подсчитывали. Все должно было сойтись, оставшиеся карточки возвращали в дренгфуртский магистрат. Ничего не оставалось, хотя Марта нередко и думала, что по справедливости можно было бы за их труды взять себе пару лишних талонов на сахар. Но Штепутаты-мужчины не смели об этом даже и думать. Нужен порядок! А иначе что будет с Германией?
В теплое время года шоссейный сторож Шубгилла опять стал приходить по вечерам к Штепутату составить ему компанию, пока паслась корова. Йокенцы могли по нему ставить часы. За несколько минут до шести Шубгилла на своем велосипеде сворачивал на деревенскую улицу с Ангербургского шоссе. Черенок его лопаты, привязанной сзади к багажнику, был похож на несколько похудевший пушечный ствол. В течение пятнадцати минут слышался вой детей Шубгиллы, пока он раздавал обещанные матерью в течение дня побои. В половине седьмого Шубгилла, голый до пояса и со свисающими подтяжками, выходил к насосу, чтобы смыть пыль восточно-прусских дорог. Потом полчаса отдыха. Ужин. Молочный суп. Для Шубгиллы, кроме того, ломтик сала на сухом куске хлеба, для детей только сухой хлеб, иногда посыпанный сахарным песком. В половине восьмого он, довольно покуривая трубку, шел через выгон.
Сегодня он пропустил порку и пришел раньше, да и белые облака дыма выпускал в тучи комаров чаще чем обычно. Он побывал аж за Растенбургом. На Мауэрзее. Повсюду запретная зона. Заборы из колючей проволоки, часовые. Офицеры в автомобилях, все высокое начальство, дубовые венки и остальное в том же духе. Все скрываются в лесу, и туда уже больше никого не пускают, даже шоссейного обходчика. В Растенбурге ему один сказал, что в лесу сидит сам Адольф, что там его штаб-квартира. Но кто мог в это поверить? Фюрер в восточно-прусском лесу в двадцати километрах от Йокенен? Сомневался и Штепутат: как бургомистр, он, наверное, что-нибудь знал бы об этом. Верил только Герман, игравший рядом с ними в траве. Дух захватывало, если представить, что фюрер живет вот там, за полоской леса на горизонте! Туда можно доехать на велосипеде, увидеть его, пожать ему руку, услышать его голос. В то время как Герман был твердо убежден, что скоро отправится навестить своего фюрера, Штепутат и Шубгилла сошлись на том, что рассказам о штаб-квартире фюрера верить не стоит. Шубгилла решил присматривать за закрытым бункерным городом возле Растенбурга. Он был без сомнения лучшим кандидатом на такое дело. На его участке между Коршеном и Ангербургом от его внимания не ускользало ничто. Он видел каждую грузовую машину, идущую на восток, и каждый автомобиль Красного Креста, возвращавшийся с ранеными. Однажды он даже обнаружил в поле дезертира, отдал ему свой завтрак, но потом устыдился и сообщил об этой встрече в полицию.
Штепутат говорил о массовых убийствах в Хатыни, которые были тогда излюбленной темой Ханса Фриче. Если Германии не удастся остановить большевистский потоп, это будет с нами со всеми. Так сказал Ханс Фриче. Но потоп был еще далеко, еще не рушились плотины. Штепутат, правда, все чаще для спрямления линии фронта - сдвигал красные флажки на своей карте назад, но между Йокенен и фронтом все еще оставались бесконечные русские дали.
- Самуэля Матерна вроде бы уже нет в живых, - сказал как-то вечером Шубгилла.
Он слышал об этом в трактире в Дренгфурте. Штепутат покачал головой. В глубине души он даже почувствовал угрызения совести за то, что в прошлый раз недостаточно сделал для маленького еврея.
- Он ведь всегда был совершенно здоров, - сказал он с сомнением.
- Может быть, они дают евреям мало еды, - выразил свое мнение Шубгилла.
Это могло быть так, но Штепутату казалось маловероятным. Он решил, что Самуэля, наверное, унесла какая-нибудь заразная болезнь. Такое в лагере подхватить легко. Жалко маленького Самуэля. Это был на самом деле хороший еврей. Никогда никому не сделал зла, даже своей литовской лошаденке. Для Самуэля нужно было сделать исключение. Самуэль Матерн такого не заслужил.
Слух о смерти Самуэля, похоже, подтвердился: неделю спустя неизвестные вломились в запечатанный полицией текстильный магазин и вычистили остававшиеся еще там ткани, кухонные передники, головные платки и вельветовые штаны. Да, теперь, когда маленького Самуэля не стало, дренгфуртцы уже не церемонились. При этом они рисковали головой, потому что крали уже не собственность маленького еврея, а конфискованные товары, достояние немецкого народа! Они залезли через крышу, а потом бесследно скрылись со всеми тканями и платками. Нойман и полицейский Кальвайт явились слишком поздно. Им досталось только несколько дюжин носовых платков, шерстяные носки, грубые полотенца и белая простыня, зацепившаяся за слуховое окно и болтавшаяся на ветру как знак капитуляции. Когда через три недели в магистрат пришло официальное извещение о смерти - по причине сердечной недостаточности, - дело Самуэля Матерна окончательно отправилось в архив. Торговец из Инстербурга с немецкой фамилией Хофман открыл 1 июля 1943 года в лавке Самуэля Матерна на дренгфуртской площади новый текстильный магазин. Без маленькой тележки, без литовской лошадки, без коммерции и торговли, без вздохов и потирания рук - просто трезвый деловой магазин немца Хофмана.
