Стефан Цвейг - Кристина
У ее крыльца провожавшие прощаются и, уже не стесняясь, разбегаются, забрызганные грязью, по домам; лишь сестра, зять, вдова брата и столяр - ее второй муж - поднимаются по скрипучей лестнице наверх. В комнате всего четыре стула, и хозяйка, пятая, усаживает на них гостей. Помещение тесное, мрачное. От мокрых пальто на вешалке и капающих зонтиков несет сыростью, в окна барабанит дождь, в углу тенью сереет опустевшая кровать.
Все молчат.
- Может, кофе выпьете? - спрашивает Кристина, преодолевая смущение.
- Да, Кристль, - говорит зять, - чего-нибудь горяченького теперь в самый раз. Только поторопись, долго мы ждать не может, в пять - поезд.
Закурив сигару, он облегчено вздыхает. Этот добродушный и веселый муниципальный чиновник, служа фельдфебелем в армейском обозе, наел себе брюшко, округлившееся еще стремительнее в мирную пору; уютно он чувствует себя только без пиджака и только дома. На похоронах он держался строго, с подобающе печальным лицом, что было нелегко. Теперь же, немного расстегнув траурный сюртук, который придавал ему какой-то маскарадный вид, он уселся поудобнее.
- Все-таки хорошо, что мы не взяли детей. Хоть Нелли и считает, что внуки непременно должны быть на похоронах бабушки - полагается, мол, - но я ей сказал: такие грустные вещи детям показывать нельзя, они этого еще не понимают. Да и поездка в оба конца стоит кучу денег, а при нынешней дороговизне...
Кристина судорожно вертит ручку кофейной мельницы. Прошло всего пять часов, как она приехала, а уже, наверное, в десятый раз слышит проклятое, ненавистное "слишком дорого". Фуксталер говорил, что было бы слишком дорого приглашать главного врача из санкт-пельтенской больницы, он все равно ничем бы не помог; невестка говорила, что надгробный крест из камня не стоит заказывать, обойдется слишком дорого; сестра то же самое сказала о панихиде, а теперь вот и зять - о поездке. Все беспрерывно твердят это слово, оно назойливо барабанит по ушам, как дождь по крыше, унося радость. И ей придется теперь слушать это изо дня в день: слишком дорого, дорого, дорого... Кристина яростно крутит ручку, срывая злость на хрустящей зернами мельнице: уехать бы только отсюда, чтобы ничего не слышать и не видеть!
За столом в ожидании кофе пытаются завязать разговор. Столяр из Фаворитена, что женился на вдове брата, сидит, скромно потупившись, среди полуродственников - он вообще не был знаком с покойной; разговор вяжется с трудом, то и дело спотыкаясь о вопросы и ответы, будто о камни на дороге. Наконец кофе готов, Кристина ставит четыре чашки (больше в доме нет) и снова отходит к окну. На нее угнетающе действует сконфуженное молчание гостей, то странное молчание, за которым все неловко прячут одну и ту же мысль. Кристина знает, затылком чувствует, что сейчас последует, - в прихожей видела, что каждый принес по два пустых рюкзака, - она знает, что сейчас начнется, и омерзение сдавливает ей горло.
И вот раздается приветливый голос зятя:
- Собачья погода! А Нелли, по рассеянности конечно, не захватила зонтик. Может, выручишь, Кристль, дашь ей материн? Или самой надо?
- Нет, не надо, - дрожа, отвечает Кристина. Ну, началось, только бы скорее, скорее!
- Вообще-то, - вступает, будто по уговору, сестра, - мне кажется, самое разумное будет сейчас и поделить мамины вещи, а? Кто знает, когда мы соберемся опять вчетвером, ведь у Франца столько дел по службе, и у вас ведь (она обращается к столяру), наверно, тоже. А еще раз ехать сюда ради этого вряд ли стоит, да и тратиться опять же. Давайте прямо сейчас и поделим, не возражаешь, Кристль?
- Конечно нет. - Голос у Кристины вдруг становится хриплым. - Только прошу, делите все между собой, все! У вас дети, мамины вещи вам больше пригодятся, мне ничего не надо, я ничего не возьму, делите между собой.
Отперев сундук, она вытаскивает несколько поношенных платьев и кладет другого места в тесной мансарде нет - на кровать умершей (вчера постель была еще теплой). Наследство невелико: немного постельного белья, старый лисий мех, штопаное пальто, плед, трость с рукояткой из слоновой кости, венецианская брошь, обручальное кольцо, серебряные часики с цепочкой, четки и эмалевый медальон из Мариацелля, затем чулки, ботинки, войлочные туфли, нижнее белье, старый веер, мятая шляпка и захватанный молитвенник. Все вынула, ничего не забыла, все заложенное и перезаложенное старье - его было так мало у матери, и быстро отошла к окну.
За ее спиной обе женщины тихо переговариваются, оценивают, делят. Сестра откладывает свое направо, невестка - налево, между ними на кровати умершей остается незримая пограничная межа.
Кристина, глядя на дождь, тяжело дышит. Ее обостренный слух улавливает перешептывания торгующихся родственниц, хотя стоит спиной к кровати. К жгучему гневу, обуревающему ее, примешивается жалось. Какие же они бедные, убогие и даже не подозревают об этом. Делят хлам, кото- рого иные побрезговали бы коснуться ногой; старые отрезы фланели, из- ношенные туфли и все это нелепое барахло для них драгоценность! Ну что они знают о настоящей жизни? Понятия не имеют! А может, так лучше - не понимать, как ты беден, как отвратительно, как позорно беден и жалок!
Зять подходит к ней.
- Что поделаешь, Кристль... Но так же нельзя, ты ничего не бе- решь. Ну что-нибудь должна ж ты оставить себе в память о матери... хо- тя бы часы или цепочку?
- Нет, - твердо отвечает она, - ничего не хочу и не возьму. У вас дети, им нужнее. А мне не надо. Мне вообще ничего больше не надо.
Потом, когда она обернулась, все уже было поделено, сестра и не- вестка запихали свои доли в рюкзаки - лишь теперь умершую похоронили окончательно. Гости топчутся в комнате, смущенные, даже слегка присты- женные; они рады, что так быстро и в согласии уладили щекотливое дело, и все же чувствуют себя не очень уютно. Перед уходом надо бы сказать что-нибудь этакое торжественное, как-то загладить неловкость происшед- шего и вообще потолковать по-родственному. Наконец, вспомнив, зять спрашивает Кристину:
- Да, а ведь ты не рассказала, как там было, в Швейцарии?
- Прекрасно, - выдавливает она сквозь зубы.
- Еще бы, - вздыхает Франц, - вот бы разок съездить туда и вообще постранствовать! Но с женой и двумя детьми об этом и мечтать нечего, дороговато, тем более в такие шикарные места. Сколько там в отеле за сутки берут?
- Не знаю. - Кристина чувствует, что силы ее на исходе, вот-вот она сорвется. Хоть бы скорей ушли, хоть бы скорей!
К счастью, зять смотрит на часы.
- Ого, пора по вагонам. Кристль, давай без лишних церемоний, провожать нас незачем, при такой погоде-то. Оставайся дома, лучше как-нибудь навестишь нас в Вене. Теперь, после смерти матери, надо держаться вместе!
- Да, да, - нетерпеливо отвечает кристина и провожает их до двери.
Деревянная лестница скрипит под тяжелыми шагами, каждый что-то тащит за плечами или в руках. Наконец-то ушли. Едва за ними закрылась дверь, Кристина рывком распахнула окно. Она задыхалась от запаха табачного дыма, сырой одежды, запаха страхов, тревог и стонов больной старухи, омерзительного запаха бедности. Какая пытка - жить здесь, да и зачем, для кого? Для чего вдыхать это день за днем, зная, что где-то там есть другой мир, настоящий, что и в ней самой живет другой человек, который задыхается, словно отравленный этим чадом. Не раздеваясь, она бросилась ничком на кровать и вцепилась зубами в подушку, чтобы не разреветься от жгучей бессильной злобы. Она вдруг возненавидела всех и все, и себя, и других, богатство и нищету, всю тяжелую, невыносимую и непонятную жизнь.
- Надутая индюшка, дура! - Владелец мелочной лавки Михаэль Пойнтнер с треском захлопывает за собой дверь. - Это ж неслыханно, что она себе позволяет, нахалка. Вот гадюка.
- Ну, ну, не заводись, улыбается пекарь Гердличка, подживавший Пойнтнера на улице перед почтовой конторой, - Какая тебя муха укусила?
- Вот именно, муха. Такой нахалки, такой стервы еще свет не видывал. Каждый раз к чему-нибудь да прицепится. То одно ей не так, то другое. Лишь бы придраться и гонора свой показать. Позавчера ее не устроило, что я заполнил накладную к посылке чернильным карандашом, а не чернилами, сегодня расшумелась, что не обязана принимать плохо упакованные посылки, что ответственность, мол, несет она. Да на черта мне ее ответственность, я отправил отсюда, клянусь, уже тысячу посылок, когда эта дура еще сопливой девчонкой бегала. А каким тоном она разговаривает, все свысока, с манерами, "по-книжному", все норовит показать, будто наш брат дерьмо против нее. Да соображает она, с кем имеет дело? Нет уж, хватит. Я ей не игрушка.
Толстяк Гердличка усмешливо щурится.
- А может, ей как раз с тобой и охота поиграть, мужчина ты что надо. У этих засидевшихся девок не разберешь. Нравишься ей, вот она и кочевряжится.
- Не валяй дурака, - ворчит лавочник, - я не первый, с кем она этак "крутит". Вчера мне управляющий с фабрики рассказал, как она его отбрила только за то, что он малость пошутил. "Как вы смеете, я здесь на службе", будто он мальчик на побегушках. Бес в нее вселился, не иначе. Но уж я его выгоню, будь покоен. Заставлю эту гордячку сменить тон, а не сменит, такое ей устрою... даже если мне придется пешком топать отсюда в Вену, к директору почт.
