Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн
Перед тем как связать себя узами брака с человеком, которого я всегда буду боготворить, я должна, внимая голосу совести и наперекор мнению моих близких, признаться ему ... что меня лишили невинности и что в настоящее время на мне лежит печать моего преступления... Но если он готов великодушно мне это простить, я постараюсь сделать так, чтобы ему никогда не пришлось раскаиваться в своем поступке. Я его обожаю, он это знает; обычные женские обязанности станут для меня наградой; я проявлю неслыханное рвение и поставлю себя в полную зависимость от него, — пусть она станет моею карою, а для него — наградой. Мы с матерью хотим, чтобы этот документ расширил его права и дал ему безграничную власть надо мной; пусть он будет полным властелином, и, если ему заблагорассудится, предпишет мне жить либо в деревне, на моей ферме Этиве, либо в монастыре на самую скромную пенсию, выделенную из моего приданого, которое мы передаем в его полную собственность. Если же он, по снисходительности своей, разрешит мне жить возле него и позволит его любить, то никогда у него не будет возлюбленной более нежной, более верной, более угодливой и супруги, предупреждающей малейшие его желания. Настоящий документ, который я передаю ему, прошу считать первым знаком моей глубокой преданности. Составлено в А*** октября 22 дня 17** г.
(Подписано матерью и обеими сестрами)
P. S. Теперь жду решения своей участи, дорогой Эдмон. Выносите приговор. Но молю, пусть он не будет чересчур суров».
Как только я дочитал до конца, она бросилась мне в объятия, стала обнимать меня; я был сам не свой; она молчала и только плакала; я тоже заплакал, я был не столько возмущен ее ошибками, сколько жалел ее. Наконец, я сказал: — Мадемуазель, я к вам не питаю ненависти, не презираю вас, но... — Упрекай, упрекай меня, — воскликнула она, — я заслужила это, любезный Эдмон; прояви свою власть, злоупотреби ею, если хочешь, и узнай, сколь безгранична моя любовь. — Господин Парангон... — Он погубил меня, а ты можешь спасти; в моих глазах он — чудовище, я больше никогда не увижусь с ним. — Вы издевались надо мною; вы заставили меня отнести записку... — Я ничего не отрицаю... Любимый мой, тогда я еще не изменилась. Но сделала я это не из тех побуждений, какие могли мне приписать те, кто тебе рассказал об этом... и я догадываюсь, кто это сделал... — О Манон, как горько сознание, что я сам служил посредником... — Будь уверен, я отомщу за тебя своему сообщнику и покараю самоё себя. Знай, что подлый совратитель рассчитывает продолжать... и после нашей свадьбы; он уверяет, что любит меня, что я всех затмила в его сердце и что он меня уступает только от избытка нежности ко мне; он считал, что не подвластен этому чувству, а теперь, впервые в жизни, оно завладело им; я пользуюсь этим чувством, чтобы укрощать его и заставить его нам служить; он уступает мне, хоть и бесится, уступает, как те адские силы, которых божественная воля иной раз подчиняет праведникам... Друг мой, если бы ты знал, как он осуществил свое подлое намерение, ты, может быть, отчасти простил бы меня... У меня еще остается луч надежды... если ты захочешь, ты можешь вернуть мне расположение кузины; тогда она станет моим единственным другом; с ней я продолжала бы видеться, но с мужем ее — никогда! — Любезная моя Манон, оставим всякую надежду; я подавлен горем от сознания, что теряю вас. — Нет, друг мой, ты не так жестокосерд! Нет! Возлюбленный мой, супруг мой бесценный... приди ко мне! — Она склонилась мне на грудь. Мы надолго замерли в объятиях друг у друга; красота ее пленяла меня; ее ласковые речи оживляли мой ум; казалось, она освобождает его из оков жестоких сомнений; она возвращала душе моей радость, чувствам моим — их остроту... «О боже, — думал я, — какого блаженства я лишаюсь! Что в сравнении с Манон все остальные красавицы, — ведь они всего лишь прекрасные картины, великолепные статуи, — и человеку, подобно Пигмалиону[14], надо молить Любовь, чтобы она оживила их красоту своим божественным огнем». — Буду ли я твоею? — пролепетала она после долгого молчания. — Манон, вы — мое божество; моя нерешительность — для вас забава. — Неужели мне посчастливилось тронуть вас? — Больше того! — О добрый юноша! Сердце твое непорочно, душа чувствительна; верь, я не обману их. — Обманывайте, если хотите. Манон, моя жизнь, честь моя — все принадлежит вам. — Пойдем, мой бесценный друг, поспешим к моей матери, поскорее возвестим ей, что тебе я обязана жизнью. Пойдем, мой супруг...
Мы пришли к госпоже Палестин. Мои ответы на вопросы, которые мне стали задавать, не оставляли никаких сомнений насчет того, что мне все было известно еще до признаний Манон. Мамаша и обе дочери некоторое время молча смотрели друг на друга. Потом госпожа Палестин обратилась
