После банкета - Юкио Мисима
Наверное, то был момент наивысшего слияния душ этих очень самостоятельных супругов, но ощущение безоблачного счастья не покидало Кадзу и в начальной школе, где был устроен избирательный пункт. Там она под вспышками фотоаппаратов газетных репортеров и камер корреспондентов новостных программ, следуя за мужем, опустила бюллетень в ящик.
Голоса подсчитывали на следующий день. Утренние газеты давали прогнозы, которые справедливо распределились между кандидатами. Один политический комментатор предсказывал победу Тобите, другой – Ногути, а кто-то, не упоминая о победе, говорил, что решение, видимо, примут по фотографии, по лицу кандидатов. Кадзу с утра обуревали эмоции. Прогноз обязательной победы возбуждал, а возможное поражение виделось крушением мира. Подсчет голосов начался с восьми утра, в одиннадцать часов появилась первая информация. Супруги сидели в гостиной у телевизора. В первую очередь сообщили о голосах, поданных в столичных участках Сантамы.
Кадзу, не в силах унять дрожь, словно в бреду, шептала:
– Сантама! Сантама!
Перед глазами всплыла ночная цепочка бумажных фонариков на фольклорном фестивале. Надвинувшаяся после того, как их зажгли, чернота гор. Аплодисменты, эхом отразившиеся от склонов. Загорелые лица деревенских женщин, их полные осторожного любопытства глаза, доброжелательные, сверкающие блеском металлических зубов улыбки. Кадзу впилась ногтями в подлокотники кресла; от напряжения ее бросало то в жар, то в холод. Какое-то время она была не в состоянии говорить, потом выдохнула:
– Сантама в самом начале – счастливое предзнаменование. Там мы победим.
Ногути не отозвался.
На экране появилась надпись «Срочные новости», раздался голос диктора.
Ногути Юкэн – 257 802 голоса
Тобита Гэн – 277 081 голос
Кадзу почувствовала, как от лица отхлынула кровь и безумное желание не допустить крушения надежд тяжелой железной плитой придавило сердце.
В два часа дня окончательно подтвердили победу Тобиты Гэна. Число поданных за него голосов превысило миллион шестьсот тысяч, почти на двести тысяч больше, чем у соперника. Даже в Осаке победила Консервативная партия. Диктор сообщил: «Только что консервативные силы убедительно показали, что сохранили ключевые позиции на востоке и западе».
Кадзу недоумевала, почему равнодушно восприняла столь несправедливый результат. Победили деньги и интриги политического противника. Она вспомнила, как за несколько дней до голосования, когда ее средства почти иссякли, на счета Консервативной партии рекой потекли огромные суммы. Деньги, словно в безумном танце, текли по улицам и брали в плен жадных до них или очень бедных людей. Деньги сияли выглянувшим из-за туч солнцем. То было злое, дурное солнце. Под его лучами в мгновение ока началось буйство ядовитых растений, повсюду змеями поползли лианы, их жуткие руки тянулись там и сям из города к летнему небу.
Кадзу, не пролив ни слезинки, выслушала мужа, заявившего, что им нужно нанести визит в штаб Партии новаторов.
В этот день Ямадзаки все никак не мог встретиться с супругами. Когда он пришел в штаб, они уже ушли.
Ямадзаки педантично улаживал дела в штабе предвыборной кампании, постепенно проникаясь оглушительной реальностью поражения. Это не значило, что прежде он не допускал мысли о проигрыше Ногути; по меньшей мере, за несколько дней до голосования он это предчувствовал. Однако есть такой способ – довериться случаю. Голоса капризно колеблющихся избирателей, что типично для большого города, бывает, меняются непредсказуемо. В Ямадзаки боролись два чувства: надежда на удачу и профессионально обоснованное примирение с провалом. Сейчас же душу его заволок мрачный, тяжелый туман.
Так получилось, что он с юности привык к разочарованию, которое постигало в его стране силы, стремившиеся к переменам. Другими словами, Ямадзаки всегда ставил на утрату иллюзий, он словно заключал пари со своими юношескими надеждами. Этого по-настоящему закаленного в битвах, несгибаемого ветерана избирательных кампаний одолевала страсть к жертвенности. Неправедная, добытая властью денег победа на выборах ничуть его не удивила. Ведь это естественно – видеть на дороге гравий и конский навоз.
По правде говоря, у Ямадзаки стыла душа, поэтому он любил и тянулся к топке под названием «выборы», куда без разбора закидывали и ценнейшие породы дерева, и грязный мусор. Он любил мощные, замешенные на интересах эмоции вращавшихся в политике людей. Любил ту непомерную силу, которая обязательно приводила человека в бурное неистовство. Любил, какие бы трюки за тем ни стояли, безумный накал выборов, их особый политический жар. Он собирал все эти богатства в пустую сокровищницу своего сердца, заполнял вакуум чувствами, которые возбуждали многих, кто пережил такую же катастрофу и испытал те же чувства.
Поэтому в движениях его души, окутанной тяжелым туманом после поражения Ногути на выборах, было что-то нарочитое. Этого гедониста разочарований в определенной степени влекло трагическое зрелище и то душевное состояние, которое возникает у человека в случае проигрыша.
Вечером в такси, направлявшемся к дому Ногути в Сиинамати, Ямадзаки думал о роли персонажа, которому следует проявить участие, – о роли, которую он должен теперь сыграть. Оставалось только это, и ничего больше.
Войдя в ворота, он всем телом ощутил людную атмосферу дома, где произошло несчастье. Перед воротами стояли машины репортеров, повсюду безостановочно сновали люди: было заметно, что они сдерживают проявление чувств и поэтому выражением лиц напоминают присутствующих на похоронах. Любой, кто уходил отсюда, наверное, сделав несколько шагов за ворота, с облегчением смеялся, будто сбросил с плеч тяжкую ношу и вернулся к жизни.
Весь дом, в том числе и коридор, был заполнен людьми. Ямадзаки заглянул в гостиную, взглядом поприветствовал Ногути – тот, окруженный журналистами, сидел в глубине комнаты. В коридор проникли сдавленные рыдания; постепенно они становились громче. Присмотревшись, Ямадзаки понял, что плакала Кадзу, обнимаясь с женщинами из группы поддержки.
Ее позвали, и она, поспешно вытерев слезы, отправилась в гостиную, вскоре вышла оттуда, опять заплакала, и снова ее позвали. В пудренице уже не хватало пудры, чтобы привести в порядок лицо. Желая защитить Кадзу, Ямадзаки отвел ее в кабинет Ногути и сказал:
– Прошу вас, запритесь здесь.
Кадзу, сгорбившись, села на ковер. Одной рукой она упиралась в пол, другой медленно поглаживала горло. Лицо ее застыло; так она обычно смотрела на Ногути. Из распахнутых глаз, словно вода из треснувшей цветочной вазы, безостановочно лились слезы.
После десяти вечера все, кто имел отношение к средствам массовой информации, покинули дом; воцарилось абсолютное одиночество. Столкнувшись с ним, Ямадзаки впервые осознал, что ненавидит и боится именно этой заброшенности в доме.
Аромат курений против москитов вызывал ассоциации с ночью бдения у тела покойного. Супругов Ногути сейчас окружали только самые близкие люди; те мало говорили и пили пиво с простой закуской. По одному незаметно уходили. Ямадзаки собрался покинуть дом последним, но его
