Томас Гарди - Вдали от обезумевшей толпы
- Очень рад, что вы не обиделись, потому что я вам по правде сказал, и я серьезно так думаю.
- Понятно. Только, к сожалению, у вас это получается смешно, как всегда, когда вы пытаетесь рассуждать, а услышать от вас что-нибудь разумное можно только тогда, когда вы случайно обмолвитесь.
Это было жестоко с ее стороны, но, конечно, Батшеба вышла из себя, а Габриэль, видя это, старался изо всех сил держаться спокойно. Он промолчал. И тут она уже совсем взорвалась.
- Позвольте мне спросить, в чем, собственно, недостойность моего поведения? Не в том ли, что я не выхожу замуж за вас?
- Ни в коем случае, - спокойно ответил Габриэль. - Я давно уже и думать перестал об этом.
- И желать, надеюсь, - не удержавшись, добавила она; и видно было, что она так и ждет, как у него сейчас вырвется "нет".
Что бы ни почувствовал Габриэль в эту минуту, он невозмутимо повторил за ней:
- И желать.
Можно позволить себе по отношению к женщине язвительность, которая ей будет даже приятна, и грубость, которая не покажется ей оскорбительной. Батшеба стерпела бы от Габриэля суровые обвинения в легкомыслии, если бы он после всего этого сказал, что любит ее; несдержанность неразделенного чувства можно простить, даже если вас ругают и проклинают; к обиде примешивается чувство торжества, а в бурных упреках вы чувствуете нежную заботу. Вот этого-то и ждала Батшеба и - обманулась. Но терпеть поучения от человека, который видит вас в холодном свете чистого рассудка, ибо у него не осталось на ваш счет никаких иллюзий, это было невыносимо. Но он еще не договорил. Он продолжал взволнованным голосом.
- Я считаю (раз уж вы интересуетесь моим мнением), что вы поступили очень дурно, затеяв потехи ради эту шутку с таким человеком, как мистер Болдвуд. Ввести в заблуждение человека, до которого вам нет никакого дела, это непохвальный поступок. И даже если бы вы питали к нему серьезное чувство, мисс Эвердин, вы могли бы найти способ показать ему это добрым и ласковым обхождением, а не посылать ему шутливую открытку на Валентинов день.
Батшеба выпустила из рук ножницы.
- Я никому не позволю критиковать мое поведение, - вскричала она. - Я не потерплю этого ни минуты. Извольте оставить ферму до конца недели.
У Батшебы было одно странное свойство, - или характерная для нее особенность, - когда ею владели недобрые, низкие чувства, у нее дрожала нижняя губа, когда ее охватывало благородное волнение, у нее вздрагивала верхняя губа, обращенная ввысь. Сейчас у нее дрожала нижняя губа.
- Хорошо, - спокойно сказал Габриэль. Его связывала с ней чудесная нить, которую ему было мучительно больно порвать, но он не был прикован к пей узами, которых он был бы не в силах сбросить. - Я могу уйти хоть сейчас, и, пожалуй, так будет лучше, - добавил он.
- Да, да, уходите сейчас же, ради бога! - крикнула она, сверкнув глазами, но избегая встретиться с ним взглядом. - И не попадайтесь мне на глаза. Чтобы я вас здесь больше не видела.
- Прекрасно, мисс Эвердин. Так и будет, И, взяв свои ножницы, он удалился прочь спокойно и величаво, как Моисей от разгневанного фараона.
ГЛАВА XXI
НЕСЧАСТЬЕ В ЗАГОНЕ. ЗАПИСКА
Во второй половине дня, в воскресенье, спустя примерно сутки после того, как Габриэль Сук перестал ходить за уэзерберийским стадом, старые работники Джозеф Пурграс, Мэтью Мун, Фрей и еще несколько человек прибежали впопыхах к дому хозяйки Верхней фермы.
- Что случилось? - спросила (Тна, встретив их у крыльца и перестав натягивать тесную перчатку, что требовало, по-видимому, больших усилий, так как она от старанья изо всех сил сжала свои алые губы; она шла в церковь.
- Шестьдесят! - задыхаясь, крикнул Джозеф Пурграс.
- Семьдесят! - надбавил Мун.
- Пятьдесят девять! - поправил муж Сьюзен Толп.
- Овцы из загона вырвались, - сказал Фрей.
- На клеверный луг! - подхватил Толл.
- На молодой клевер!? - сказал Мун.
- Клевер! - простонал Джозеф Пурграс.
- Раздует их от него, кишки вспучит, - пояснил Генери Фрей.
- Это уж как пить дать, - подтвердил Джозеф.
- Пропадут все ни за что, если их сейчас же не согнать да не спустить ветры, - сказал Толл.
У Джозефа от огорчения по всему лицу пролегли глубокие борозды и складки. У Фрея от сугубого отчаяния весь лоб покрылся сетью морщин, перекрещивающихся вдоль и поперек, словно прутья садовой решетки. Лейбен Толл поджал губы, и лицо у него точно окаменело. У Мэтью отвисла нижняя челюсть, а глаза ни секунды не оставались на месте, словно их дергала изнутри какаято мышца, заставляя перебегать то туда, то сюда.
- Да, - заговорил Джозеф, - сижу это я себе дома, только взял Библию "Послание к Ефесянам" поискать, а сам думаю: ничего у меня, кажись, кроме коринфян, да фессалонийцев, в моем драном Завете не осталось, гляжу Генери: "Джозеф, говорит, овцы клевером объелись".
У Батшебы в такие минуты мысль мгновенно претворялась в слово, а слово переходило в крик. Тем более что она еще не совсем успокоилась после того, как Габриэль Оук своими рацеями вывел ее из себя.
- Довольно, перестаньте, вот олухи! - крикнула она и, швырнув в прихожую свой зонтик и молитвенник, бросилась бегом туда, где произошло бедствие. - Идут ко мне, вместо того чтобы сразу согнать овец! Вот дубины!
Глаза у нее потемнели и сверкали, как никогда. Батшеба отличалась скорее демонической, чем ангельской красотой; и она бывала особенно хороша, когда сердилась, а сейчас это было тем более заметно благодаря роскошному бархатному шитью, в которое она только что нарядилась перед зеркалом.
Все старики скопом бросились за ней на клеверное поле. Джозеф на полдороге отстал и опустился на землю в полном изнеможении, словно его совсем доконала эта жизнь, которая день ото дня становится все невыносимее.
Оживившись, как всегда, от ее присутствия, все быстро рассыпались по полю и окружили пострадавших овец. Большая часть из них уже лежала на траве, и их невозможно было заставить подняться. Их перенесли на руках, а остальных перегнали на соседнее поле. Здесь через несколько минут свалилось еще несколько овец в таком же беспомощном и тяжком состоянии, как и другие.
У Батшебы сердце разрывалось от жалости, так больно было смотреть, как лучшие образцы ее первого молодого стада корчатся в судорогах
...раздутые, отравы наглотавшись.
У многих на губах выступила пена, они дышали часто и прерывисто, и животы у всех страшно вздулись.
- Ах, что же мне делать, что делать? - беспомощно повторяла Батшеба. Несчастные животные эти овцы, вечно с ними что-то случается! Я в жизни не видела ни одного стада, с которым в течение года чего-нибудь не приключилось.
- Есть такое одно средство, только оно и может их спасти, - сказал Толл.
- Какое, какое? Ну, говорите скорей.
- Им надо проколоть бок такой штукой, она для того и приспособлена.
- Вы можете это сделать? Или я?
- Нет, мэм. Ни нам, ни вам этого не суметь. Надо знать, где проколоть. Кольнешь чуть левее или правее, попадешь не туда и заколешь овцу. И пастухи-то сами этого не умеют.
- Значит, они так и погибнут, - сказала она упавшим голосом.
- Есть только один человек у нас здесь, он это может сделать, - сказал только что подошедший Джозеф. - Будь оп здесь, он бы их всех поднял.
- Кто это? Сейчас же пошлите за ним.
- Пастух Оук! - сказал Мэтью. - Этот на все руки мастер.
- Это верно, - подтвердил Джозеф.
- Правильно, только он и может, - поддакнул Лейбен Толл.
- Как вы смеете называть это пня в ыоем присутствии, - возмутилась Батшеба. - Я же вам сказала, чтобы вы не заикались о нем, если хотите остаться у меня. Ах! - воскликнула ока, просияв. - Фермер Болдвуд, вот кто должен знать.
- Нет, мэм, - отозвался Мэтью. - Тут на днях две из его отборных овец объелись вики, вот то же с ними било, что и с этими. Так он тут же в спешном порядке верхового прислал за Гэбом. Гэб их и спас. Правда, у фермера Болдвуда есть такая штука, которой колют. Этакая полая трубка с иглой внутри. Верно я говорю, Джозеф?
- Правильно, полая трубка, - подтвердил Джозеф, - она самая.
- Да, это, стало быть, тот самый инструмент, - задумчиво промолвил Генери Фрей с невозмутимостью восточного мудреца, которого не смущает бег времени.
- Так что же вы стоите здесь да твердите ваши "стало быть" да "правильно", - взорвалась Батшеба. - Сейчас же ступайте и приведите кого-нибудь спасать овец.
В полной растерянности они разбрелись в разные стороны, чтобы привести, как им было ведено, кого они сами не знали. Через одну-две минуты все скрылись за воротами. Батшеба осталась одна с подыхающим на ее глазах стадом.
- Ни за что не пошлю за ним, ни за что, - решительно сказала она.
Одна из овец забилась в мучительных судорогах, вытянулась и прыгнула высоко в воздух. Это был чудовищный прыжок. Она тяжело рухнула наземь и больше не двигалась.
Батшеба подбежала к ней. Овца была мертвая.
- О! Что же мне делать? Что делать? - застонала Батшеба, ломая руки. Я не хочу посылать за ним! Не буду!
