Эрве Базен - Ради сына
Кто-то стучится, потом толкает дверь. Входит Бруно и спрашивает: «Можно?» Бросает взгляд на портрет матери и, заметив, что он слегка сдвинулся, поправляет его. Снова шаги: сначала я чувствую аромат духов, потом вижу Луизу.
— Папа, я подумал… — сразу выпаливает Бруно.
Не надумал ли он вдруг под влиянием Мишеля поступить в какой-нибудь технический институт?
— Ты спрашивал меня, чего бы я хотел… — продолжает Бруно.
Вот оно в чем дело. Я резко захлопываю свой чемодан. Уж не передумал ли он, не выбрал ли поездку в Англию? Даже Мишель, который очень устал, сообщил нам вчера, что проведет месяц в Эмеронсе и лишь затем воспользуется приглашением своего товарища по лицею Людовика Великого, сына промышленника из Прованса; тот в прошлом году не прошел в Политехническую школу по конкурсу, а в этом году наконец поступил. Но без Бруно мои каникулы будут испорчены.
— Не беспокойся, — говорит Бруно, — мы не собираемся оставлять тебя одного. Мы только хотим злоупотребить твоей добротой.
Мы? Да это целая делегация, решившая прибегнуть к помощи Бруно, зная, каким влиянием и доверием он пользуется.
— Нам бы очень хотелось пригласить в Эмеронс своих друзей. Они будут сами себе готовить, а жить будут в палатках на лугу.
— Кого же это? — недоверчиво бурчит мосье Астен, который всегда уступает.
Нельзя сказать, чтобы такая перспектива ему улыбалась, отнюдь нет. Он охотно бы проворчал: «Анетц — мое уединение, мое отдохновение, они и там хотят устроить столпотворение. Что это у всех у них за необъяснимое пристрастие к сборищам! В мое время это было не принято. Семья — не орава друзей». Но мосье Астен, сей современный отец, чистосердечный и великодушный, бушует лишь про себя.
— Мари… — начинает Луиза, тем самым признаваясь, что она всему зачинщица.
Мари Лебле, гм… В конце концов, она свой человек, хотя я ее и недолюбливаю, уж очень ее избаловал толстый бородатый бухгалтер из дома 14; ее отношение к отцу и матери удивительно напоминает поведение молодых государств, которые, получив независимость — на что они бесспорно имели право, — чувствуют себя уязвленными оттого, что раньше были подвластны другим.
— И ее кузина Одилия. Они будут жить в одной палатке, — говорит Бруно.
Одилия, ну что же, я плохо знаю ее родителей, у них небольшая контора по продаже недвижимости неподалеку от старой церкви. Она, кажется, не блещет талантами, но очень мила — из-под копны волос выглядывает хорошенький носик и прелестное личико, озаренное сиянием черных глаз. Про себя я называю ее «светлячок».
— Ролан, — продолжает Луиза.
— Ксавье, — добавляет Бруно. — Они будут жить во второй палатке.
Первый из них — сын налогового инспектора, второй — наш мало чем примечательный сосед. Я смирюсь с присутствием того и другого, если мы этим ограничимся. Эмеронс все-таки не туристский лагерь. А впрочем, других имен не слышно. Луиза хитровато улыбается уголком рта. Дело сделано.
— Конечно, — говорит мосье Астен, — если их отпускают родители. Надеюсь, вы не придумали все это сами?
— В общем-то они должны присоединиться к нам в Ансени, они доберутся туда поездом. Если бы ты не согласился, они все равно приехали бы в Анетц, только поставили бы свои палатки в роще папаши Корнавеля, — объясняет Луиза.
Пируэт. Она убегает, за ней следует Бруно, который два раза оборачивается и своей улыбкой, так непохожей на улыбку сестры, словно просит прощения.
ГЛАВА XVII
Я смотрю с дока, как молодежь купается в Луаре. Из-за своего радикулита я не могу присоединиться к ним. Луиза, что случается крайне редко, сидит рядом со мной, ей сегодня нельзя заходить в воду (вещь вполне естественная, и глупо, что я краснею, думая об этом). Лора, что бывает еще реже, сегодня отправилась вместе со всеми. Плавает она плохо, но какие красивые у нее оказались руки.
— Странно, — замечает Луиза. — Лора совсем не умеет одеваться, но как прелестно она раздевается!
Она права, Лора принадлежит к тем женщинам, которые уродуют себя одеждой. Они словно нарочно стараются натянуть на себя как можно больше. Чего уж никак не скажешь про всю эту молодежь. Они выставляют напоказ свою наготу. Словно знамя.
— Ты что-то приуныл? — спрашивает Луиза. — Слишком много собралось здесь народу, да? Ты устал от нас, мы испортили тебе каникулы.
— Нет, вы просто иногда меня удивляете, но объяснять это было бы очень долго.
Я не сразу нахожу нужные слова, и поэтому всегда слишком долго все объясняю. Эти каникулы действительно так непохожи на все остальные. Обычно в Эмеронсе я живу среди своей семьи, а сейчас я чувствую себя словно бы посторонним. Я лишний раз убеждаюсь, что безнадежно отстал. Всю свою жизнь я только и делал, что отставал, я опаздывал со своими открытиями, со своими тревогами, со своими решениями. Я знаю, что это неизбежно; родители всегда отстают, им никогда не удается определить, насколько дети их обогнали; едва они начинают в этом разбираться, как дети путают все карты, сделав новый скачок вперед. В Шелле мои дети гораздо чаще ходили в гости, чем приглашали к себе. Но даже когда у них собирались друзья, все держались настороженно, молодежь словно сковывал тот суровый дух, которым пропитались стены дома мосье Астена. Здесь, в Эмеронсе, натянутость исчезла. Согласно деревенским законам папаши Корнавеля (а им вскоре подчинились и все остальные), здесь в своих шортах я просто мосье Даниэль, без всяких там титулов и званий. Но я уже отрастил брюшко, меня изводит радикулит, и я не всегда поспеваю за ними. Все идет слишком быстро, нынешняя молодежь совсем другая, чем были мы, она так свободно, независимо и в то же время так спокойно держится.
— Ролан с Мари… Это тебя шокирует? — снова спрашивает Луиза.
— Да, несколько.
Луиза уходит, ее, вероятно, удивляет моя неразговорчивость (а может быть, и мой ответ). Сидя в одиночестве, я смотрю на веточку повилики: цветы, похожие на рупор громкоговорителя, широко раскрываются, вслушиваясь в пение птиц, оно и моему слуху, конечно, гораздо милее всех этих «ча-ча-ча», которые без конца выплевывает из себя транзистор Мари Лебле. Отсутствие этой девицы, во всяком случае, я перенес бы без труда. Я отнюдь не ханжа, да и во все времена такие девицы существовали. Вспомните девочек 30-х годов, как оберегали их слух папы и мамы, уверенные в их неиспорченности, как шептали своим друзьям, допускающим некоторые вольности в разговоре: «Тише, пожалуйста, Мими услышит…» Вспомните этих лицемерных маленьких гусынь, сколькие из них попали на вертел. Даже больше, чем это можно предположить. Видимо, даже больше, чем сейчас. Я не стану, подобно выживающей из ума Мамуле, делая вид, что готовлюсь к уроку по лексике, шипеть в спину Мари: «Курица — самка птиц из породы куриных, славится своим мясом». Ролан с Мари… Тем хуже, я об этом не знал, это не бросается в глаза, ведь юноши и девушки живут отдельно, в двух разных оранжевых палатках, разбитых прямо на траве. Одна из них (в ней живут Ксавье и Ролан) стоит под старым вязом, среди молодой поросли, другая (там помещаются Мари и Одилия) — рядом с кустом цепляющегося за ноги подмаренника. Впрочем, об их отношениях можно догадаться, они постоянно вместе, и что-то многозначительное появилось в их взглядах; их фигуры, когда они идут, тесно прижавшись друг к другу, дышат тем счастьем, которое не удается скрыть даже любовникам, тщательно оберегающим свою тайну. Когда я спросил о них Луизу, она не стала ничего отрицать, но и ничего не утверждала. «Ролан, Мари… все может быть», — ответила она без всякого удивления, смущения, любопытства, словно это касалось их одних, словно речь шла о чем-то вполне естественном и не заслуживающем особого внимания. Ролан, Мари — она даже не соединила их имена союзом «и», они не жених с невестой, не возлюбленные, просто товарищи, возможно — больше, чем товарищи, а может быть, и нет, какая разница? И действительно, ну какая мне разница? Ведь я им не отец, фактически я даже не несу ответственности перед налоговым инспектором и бухгалтером за то, что их чада оказались здесь (ответственность весьма относительная, и все-таки она не дает мне покоя, как ноющий зуб). Короче, если между ними что-нибудь и произошло, для меня в этой истории самое неприятное — легкость, с какой они смотрят на вещи. Они ведут себя как ни в чем не бывало, это их ничуть не волнует и не тревожит. Точно так же, как и моих собственных детей. Но ведь если родители Ролана и Мари ни о чем не догадываются, где гарантия, что мне все известно о моих детях? Лора, с которой я осторожно поделился своими наблюдениями, не могла сказать мне ничего утешительного.
— Да, мне тоже так показалось.
Еще одна форма безразличия — безразличие церковной кропильницы — сосуда с влагой, рассчитанной на глупцов:
— Вы же знаете, теперь женятся не так, как прежде. И не создавайте себе лишних волнений, как обычно.
