Все романы в одном томе - Фрэнсис Скотт Фицджеральд
– Очаровательная представительница… – он на миг запнулся… – представительница компании… Принесите мне мозги набекрень а l’Anglaise… – после чего провалился в благословенный сон, время от времени оглашая обволакивавшую теплоту ночи негромкой отрыжкой.
VI
На следующий день Дик рано утром вошел в спальню Николь.
– Я ждал, пока не услышал, что ты проснулась. Излишне говорить, что мне неловко за вчерашний вечер, но давай обойдемся без вскрытия.
– Давай, – холодно согласилась она, приблизив лицо к зеркалу туалетного столика, за которым сидела.
– Нас привез домой Томми? Или мне это приснилось?
– Ты прекрасно знаешь, что не приснилось.
– Вероятно, так оно и есть, поскольку я только что слышал его кашель. Наверное, мне надо к нему зайти.
Едва ли не первый раз в жизни она обрадовалась, что он ушел. Похоже, его ужасная способность всегда быть правым наконец изменила ему.
Томми ворочался в постели, пробуждаясь для утреннего cafè au lait[86].
– Как самочувствие? – спросил Дик и, услышав в ответ, что у Томми побаливает горло, охотно ухватился за профессиональную тему: – Надо бы сделать полоскание или предпринять другие меры.
– А у вас есть какое-нибудь полоскание?
– Как ни странно, у меня – нет, но, вероятно, есть у Николь.
– Не стоит ее беспокоить.
– Она уже встала.
– Как она?
Уже собравшийся уходить Дик медленно повернулся.
– А вы ожидали, что она умерла, не пережив того, что я вчера напился? – наилюбезнейшим голосом сказал он. – Николь теперь будто высечена из… сосны ее родной Джорджии, а это самая твердая на свете древесина, если не считать lignum vitae[87] из Новой Зеландии…
Спускаясь по лестнице, Николь услышала конец этого разговора. Она знала, знала всегда, что Томми любит ее и из-за этого испытывает неприязнь к Дику, который все понял раньше его самого и который неизбежно должен был каким-то образом отреагировать на безответную страсть приятеля к его жене. Эта мысль доставила ей мгновение чисто женского самодовольства. Склонившись над столом, за которым завтракали дети, она отдавала какие-то распоряжения гувернантке, постоянно держа при этом в голове, что там, наверху, – двое мужчин, которым она далеко не безразлична.
И позднее, в саду, ее не покидало отличное настроение. Она не хотела, чтобы что-нибудь случилось, – она хотела лишь, чтобы ситуация оставалась такой, как теперь, чтобы эти двое мужчин перебрасывались мыслями о ней, как мячиком, ведь она так долго вообще не существовала – даже в виде мячика.
– Славно, кролики, правда? Или нет? Эй, крольчишка, привет! Ведь правда славно? Эй? Или тебе это кажется слишком странным?
Кролик, поводив носом и не унюхав ничего, кроме предложенных ему капустных листьев, согласился.
Николь вернулась к рутинным занятиям в саду. Она среза́ла цветы и оставляла в условленных местах, чтобы позднее садовник забрал их и отнес в дом. Когда она дошла до обрыва над морем, ей захотелось с кем-нибудь поговорить, но поговорить было не с кем, поэтому она погрузилась в раздумья. Мысль о том, что ее мог заинтересовать другой мужчина, немного шокировала. Но ведь у других женщин бывают любовники, а мне почему нельзя? В это прекрасное весеннее утро мужской мир перестал быть для нее запретным, и она размышляла о нем с беззаботностью цветка, а ветер гулял в ее волосах и, похоже, кружил голову. У других женщин бывают любовники… та же сила, которая накануне вечером заставила ее подчиниться Дику вплоть до готовности умереть вместе с ним, теперь подталкивала ее счастливо, с удовольствием отдаться на волю ветра, приняв логику этого «а мне почему нельзя?».
Присев на низкую каменную ограду, она стала смотреть на море. Но нечто осязаемое, что можно было добавить к уже имевшейся у нее добыче, она выудила из другого моря – необъятного моря воображения. Если ей в нынешнем состоянии духа нет нужды быть навсегда привязанной к Дику, такому, каким он показал себя прошлым вечером, то она должна стать чем-то бо́льшим – не просто созданием его ума, обреченным бесконечно кружить по ободу этой медали.
Место, где сидела Николь, было выбрано ею не случайно: тень от утеса падала здесь на сбегающий вниз по склону луг, на котором был разбит огород. Сквозь сплетение ветвей она увидела двух мужчин, работавших граблями и лопатами и переговаривавшихся на смеси провансальского диалекта и местного, ниссара. Привлеченная поначалу их говором и жестами, Николь постепенно начала различать и смысл слов.
– Вот тут я ее завалил… А потом потащил в тот виноградник… А ей было хоть бы хны, да и ему тоже. Кабы не тот чертов пес! Ну вот, только, значит, я ее завалил…
– А грабли-то где?
– Да вон они, рядом с тобой, ну ты и лопух.
– Слушай, мне все едино, где ты ее завалил. С тех пор как женился – а тому уже двенадцать годков, – я ни разу ни одной чужой бабы не тиснул, а ты мне талдычишь…
– Да ладно, ты про пса послушай…
Николь наблюдала за ними сквозь ветви; ее не коробило то, как они выражались, – один выражается так, другой иначе. Но подслушанный ею разговор в любом случае относился к мужскому миру, и на пути домой ее снова охватили сомнения.
Дик и Томми сидели на террасе. Она прошла в дом мимо них, вынесла альбом и принялась рисовать голову Томми.
– Без дела жить – только небо коптить, – рассмеялся Дик.
Как он может нести всякую чушь, когда у него в лице ни кровинки после вчерашнего? Вон даже его рыжеватая щетина кажется на таком лице красной – под стать глазам. Николь посмотрела на Томми и сказала:
– Я всегда нахожу себе какое-нибудь занятие. У меня когда-то была симпатичная полинезийская обезьянка, очень резвая, так я играла с ней, бывало, часами, пока домашние не начинали издеваться надо мной…
Она решительно не желала смотреть на Дика, и в конце концов, извинившись, он ушел в дом. Через открытую дверь она увидела, как он залпом выпил подряд два стакана воды, и еще больше ожесточилась против него.
– Николь… – начал было Томми, но запнулся и стал откашливаться, чтобы прочистить осипшее горло.
– Хотите, я дам вам особую камфорную растирку? – предложила она. – Это американское средство – Дик в него верит. Подождите минутку, сейчас принесу.
– Вообще-то мне пора ехать.
– Во что верит? – поинтересовался Дик, выходя и снова опускаясь на стул.
Когда Николь
