Сильвия Плат - Под стеклянным колпаком
Я погребла руками по воде и постучала ногой о ногу. Похожая на остроконечную половинку яйца скала вроде бы не стала ближе, чем когда мы с Калем смотрели на нее с берега.
И тут я поняла, что плыть до самой скалы бессмысленно, поскольку мое тело воспользуется этим поводом, чтобы вылезти на сушу и полежать на солнце, собираясь с силами для обратного пути. Оставалось одно – утопиться здесь и сейчас. Поэтому я остановилась.
Я прижала руки к груди, резко пригнула голову и нырнула, раздвигая воду локтями. Вода давила мне на барабанные перепонки и на сердце. Я крутилась, чтобы погрузиться глубже, но не успела понять, где нахожусь, как вода буквально выплюнула меня под солнечные лучи, и мир ослепительно засверкал вокруг меня, словно россыпи синих, зеленых и желтых самоцветов.
Я терла глаза и тяжело дышала, как после сильного напряжения, но без усилий держалась на воде.
Я ныряла снова и снова, и всякий раз выскакивала на поверхность как пробка. Серая скала издевалась надо мной, качаясь на волнах легко, как спасательный круг. Я поняла, что потерпела поражение.
И повернула назад.
Цветы кивали мне, словно ярко одетые умненькие дети, когда я катила их по коридору. В своем серовато-зеленом волонтерском наряде я чувствовала себя никому не нужной дурой, в отличие от одетых в белые халаты врачей и сестер или даже уборщиц в коричневом со швабрами и ведрами с грязной водой, безмолвно проходивших мимо меня.
Если бы мне платили, неважно сколько, я, по крайней мере, считала бы это нормальной работой. Но все, что я получала за то, что целое утро развозила журналы, конфеты и цветы, – это бесплатный обед.
Мама сказала, что вылечиться от избыточных мыслей о себе можно, лишь помогая тем, кому хуже, чем тебе, так что Тереза пристроила меня волонтером в местную больницу. Это оказалось не очень легко, потому что волонтерством хотели заниматься все состоявшие в союзе домохозяек женщины, но мне повезло, поскольку многие из них уехали отдыхать. Я надеялась, что меня отправят в палаты с действительно тяжелыми больными, которые сквозь мое застывшее и онемевшее лицо разглядят, что я желаю им добра, и будут за это благодарны. Но возглавлявшая волонтеров светская дама из нашей церкви бегло посмотрела на меня и заявила:
– Вас – в родильное отделение.
Поэтому я поднялась в лифте на третий этаж в родильное отделение и доложилась старшей сестре. Она выдала мне тележку с цветами. Мне надо было поставить именно те вазы именно у тех кроватей именно в тех палатах и не ошибиться.
Но не успела я доехать до двери первой палаты, как заметила, что многие цветы уже обвисли и побурели по краям. Я подумала, какое же уныние охватит только что родившую ребенка женщину, когда она увидит, что кто-то плюхнул ей под нос огромный букет увядших цветов. Поэтому я подкатила тележку к висевшей в коридорной нише раковине и начала вынимать все увядшие цветы. Затем я вытащила все начинавшие увядать цветы.
Мусорной корзины поблизости я не увидела, так что смяла цветы и засунула их в глубокую белую раковину. На ощупь она оказалась холодной, как могила. Я улыбнулась. Вот так, наверное, складывают трупы в больничном морге. Мои движения в миниатюре повторяли действия врачей и сестер.
Я распахнула дверь первой палаты и зашла, таща за собой тележку. Две медсестры вскочили мне навстречу, и я с удивлением заметила полки и шкафчики с лекарствами.
– Что вам нужно? – строго спросила одна из них. Я не смогла их различить, все они казались на одно лицо.
– Я развожу цветы.
Заговорившая со мной сестра положила мне руку на плечо и вывела меня из комнаты, умело выкатив тележку свободной рукой. Распахнув двустворчатую дверь в соседнюю палату, она с поклоном пропустила меня вперед, после чего исчезла. Чуть вдалеке я расслышала хихиканье, пока дверь не захлопнулась и все смолкло.
В палате стояли шесть кроватей, и все были заняты женщинами. Они сидели, вязали, листали журналы или накручивали волосы на бигуди, при этом непрерывно болтая, словно попугаи в зоомагазине.
Я-то думала, что они будут спать или лежать, бледные и усталые, так что я быстренько обойду всех на цыпочках и расставлю вазы с написанными на лейкопластыре номерами на тумбочки у соответствующих кроватей. Но не успела я начать свой обход, как меня поманила пальцем яркая блондинка с узким вытянутым лицом.
Я подошла к ней, оставив тележку посреди палаты, но по ее нетерпеливому жесту поняла, что она хочет, чтобы я подкатила ее к ней. Что я и сделала с участливой улыбкой.
– Эй, а где мой дельфиниум? – Крупная, обрюзгшая женщина смерила меня орлиным взглядом с другого конца палаты.
Узколицая блондинка нагнулась над тележкой.
– Вот мои желтые розы, – сказала она, – но они все перемешаны с какими-то страшными ирисами.
К двум женщинам присоединились остальные. В их громких голосах слышались недовольство и упрек.
Я было открыла рот, чтобы объяснить, что выбросила букет увядших дельфиниумов в раковину и что вазы, которые я «почистила», смотрелись жалко, потому что там оставалось всего несколько цветочков, поэтому я перебрала букеты, чтобы их заполнить, как двустворчатая дверь распахнулась настежь и в палату влетела сестра, чтобы узнать, что за шум.
– Послушайте, сестра, у меня был большой букет дельфиниумов, который Ларри принес вчера вечером.
– Она испортила мои желтые розы.
Расстегнув на бегу зеленый халат, я сунула его в раковину с увядшими цветами. Потом домчалась до пустынной запасной лестницы, выходящей на улицу, и ринулась вниз через две ступеньки, не встретив ни одной живой души.
– Как пройти к кладбищу?
Итальянец в черной кожаной куртке остановился и показал на аллею позади белого здания методистской церкви. Я помню методистскую церковь. Я была методисткой первые девять лет своей жизни до того, как умер отец, после чего мы переехали и сделались унитаристами.
Прежде чем стать методисткой, моя мама была католичкой. Бабушка, дедушка и тетя Либби являлись ревностными католиками. Тетя Либби отошла от католицизма тогда же, когда и мама, но потом влюбилась в итальянца-католика, так что вернулась в лоно папской церкви.
В последнее время я подумывала о том, не перейти ли мне в католичество. Я знала, что католики считают самоубийство смертным грехом. Но если так, то у них, возможно, найдутся хорошие способы отговорить меня от этого.
Разумеется, я не верила в жизнь после смерти, в непорочное зачатие, в инквизицию, в непогрешимость этого низкорослого папы с обезьяньим личиком или во что-то еще, но мне не требовалось выставлять это напоказ перед священником, я могла бы сосредоточиться на своем грехе, и он помог бы мне покаяться.
Единственная беда заключалась в том, что церковь, даже католическая, не занимает всю твою жизнь. Как бы долго ты ни стоял на коленях и ни молился, все равно надо было есть три раза в день, иметь работу и жить в реальном мире.
Я подумала, что, может, разузнаю, сколько нужно пробыть католичкой, прежде чем стать монахиней, и спросила маму, полагая, что она-то уж должна знать. Мама рассмеялась мне в лицо.
– Думаешь, они вот так сразу возьмут кого-нибудь вроде тебя? Так вот, нужно назубок знать катехизис, символ веры и еще много чего и безоговорочно верить в это. А девушку с твоим характером…
И все же я представляла себе, как поеду к священнику в Бостон. Обязательно в Бостон, поскольку не хотела, чтобы кто-то из священников в моем родном городе знал, что я думала о самоубийстве. Священники – ужасные сплетники.
Я надену все черное и с мертвенно-бледным лицом брошусь на колени перед священником и скажу:
– Святой отец, помогите мне.
Но все это было до того, как люди начали странно на меня смотреть, как медсестры в больнице.
Я была почти уверена, что католики не берут в монахини сумасшедших. Муж тети Либби однажды пошутил насчет того, как к Терезе на обследование прислали монахиню из монастыря. Монахине слышались звуки арфы и голос, беспрестанно повторявший: «Аллилуйя!» Вот только после подробных расспросов она не могла с уверенностью сказать, говорил голос «Аллилуйя» или «Аризона». Монахиня была родом из Аризоны. Кажется, потом ее упекли в сумасшедший дом.
Я опустила черную вуаль до подбородка и прошла в ворота из кованого железа. Я подумала: как странно, что с тех пор, как отца похоронили на этом кладбище, никто из нас ни разу не пришел к нему на могилу. Мама не разрешила нам пойти на его похороны, потому что мы были еще совсем детьми, а он умер в больнице, так что кладбище и даже его смерть всегда казались мне чем-то нереальным.
В последнее время меня одолевало сильное желание каким-от образом возместить отцу все эти годы забвения и начать ухаживать за его могилой. Я всегда была любимицей отца, и казалось вполне уместным, что я надену траур, о котором мама ни разу не задумалась.
Я подумала, что если бы отец не умер, то он рассказал бы мне все-все о насекомых, ведь он преподавал энтомологию в университете. А еще он научил бы меня немецкому, греческому и латыни, которые знал, и тогда я, возможно, стала бы лютеранкой. Отец был лютеранином, когда жил в Висконсине, но в Новой Англии к ним не очень-то хорошо относились, поэтому он сделался неправоверным лютеранином, а потом, как рассказывала мама, суровым атеистом.
