Уильям Фолкнер - Реквием по монахине

Так что уже тюрьму знали только старые горожане, не старики, а старые горожане: мужчины и женщины, старые не годами, а неразрывностью с городом или верностью этой неразрывности, единые (конечно же, не ровесники, городу исполнилось уже век с четвертью, но верные преемники его традиций) с той стойкой целостностью, возникшей сто двадцать пять лет назад благодаря горстке бандитов, захваченных отрядом пьяных ополченцев, неподкупному, резко ироничному курьеру, возившему почту сквозь дебри, и чудовищному железному замку, - той крепкой, стойкой и непреходящей целостностью, против или в сравнении с которой тщеславная и блестящая эфемерность прогресса и перемен, омытая в бесплотных, однообразных, мимолетных, бесследных волнах, - не более чем неоновое сияние витрины ресторана, известного до сих пор как Дом Холстона, бесследно исчезающее каждое утро с кирпичных стен тюрьмы; только старые горожане все еще знали ее: упрямые и несовременные горожане, те, кто все еще не хотел расставаться с дровяными печами, коровами, огородами и работниками, которых приходилось забирать из тюрьмы после субботних и праздничных вечеров; или те, кто сам проводил субботние или праздничные ночи в камерах или общей арестантской за пьянство, драки или азартные игры, слуги, дворецкие, садовники и мастера на все руки, кого наутро забирали оттуда их белые наниматели, и прочие (кого город знал как Нового Негра, независимого от этой общины), кто спал там каждую ночь под тусклыми, красными, перечерченными решеткой вспышками световой рекламы отеля, пока не отрабатывал свой штраф на уборке улиц; и Округ, поскольку его скотокрады и самогонщики отправлялись из нее в суд, а убийцы - уже с помощью электричества (так быстр, так скор был Прогресс) - в вечность; в сущности, она до сих пор была, может, и не фактором, но по крайней мере цифрой, нулем в политическом хозяйстве округа; использовалась, во всяком случае, советом надзирателей, если не как рычаг, то все же как нечто вроде полой дубинки Панча, которая не должна ломать костей и оставлять несходящие шрамы;

Итак, знали ее только старые, упрямые джефферсонцы и йокнапатофцы, которые поддерживали с ней подлинно личные отношения и (отнюдь не собирались их прекращать) по скучным утрам после праздников или в течение полугодичных сессий окружного или федерального суда: - но вдруг вы, нездешний, приезжий, скажем, с Востока, Севера или Дальнего Запада, едете через этот городок совершенно случайно, или, возможно, вы родственник, друг или знакомый одной из нездешних семей, которые поселились здесь в одном из старых или современных районов, и сами сворачиваете с пути, чтобы проехаться мимо дорожных знаков и заправочных станций из чистого любопытства, желая узнать, понять, постичь, что же заставило вашего родственника, друга или знакомого избрать для жительства это место - конечно, не именно это, а такое, как это, такое, как Джефферсон, - и вдруг понимаете, что здесь происходит или произошло нечто странное: эти старые упрямцы вместо того, чтобы вымирать, как должно быть с течением времени, словно бы увеличиваются в числе; словно с каждым погребением одного его место занимают двое: если в 1900 году, спустя лишь тридцать пять лет, там было не более двух-трех человек, способных посвятить вас в ту историю благодаря осведомленности или досужим воспоминаниям или даже просто склонности и желанию, то уже в 1951 году, спустя восемьдесят шесть лет, их можно считать дюжинами (а в 1965-м, сто лет спустя, можно будет сотнями, потому что - и теперь вы начинаете понимать, почему ваш родственник, друг или знакомый решил переехать с семьей в такое место, как это, и остаться навсегда, - к тому времени дети приехавших после войны тоже станут не просто миссисипцами, но джефферсонцами и йокнапатофцами: к тому времени - кто знает? - не только стекло, а целое окно, возможно, вся стена будет снята и целиком перенесена в музей каким-нибудь историческим или культурным дамским клубом - ведь к тому времени там могут даже не знать этой истории или даже не нуждаться в этом: просто оконное стекло с именем девушки и такой-то датой; просуществовало столько-то времени: маленький прямоугольник волнистого, грубо отпрессованного, почти непрозрачного стекла с несколькими царапинами, очевидно, не более стойкими, чем тонкая засохшая слизь, оставленная проползшей улиткой, и которые, однако, продержались сто лет) - тех, кто способен и захочет бросить свое бесцельное занятие - подняться с последней деревянной скамьи под последними акацией и шелковицей среди хвойных деревьев в горшках нового века, окружающих двор здания суда, или со стула на тенистом тротуаре перед Домом Холстона, где всегда дует ветерок, - и пойти с вами через улицу в тюрьму, повести вас (с любезными, соседскими извинениями перед женой надзирателя, помешивающей или ставящей на плиту горох, овсяную крупу и грудинку - купленные большой партией по дешевке после расчетливой, неутомимой беготни из лавки в лавку, - которые она подаст заключенным на обед или на ужин, каждому по порции, продукты оплачивает Округ, и это немаловажный фактор в синекурной должности ее супруга) на кухню, к мутному стеклу с легкими царапинами, в которых через минуту вы разберете имя и дату;

Не сразу, конечно, а через минуту, через секунду, потому что сперва ощутите легкое недоумение, досаду, смутясь оттого, что вас неожиданно, внезапно притащили в частную кухню незнакомой женщины, когда она занята стряпней; вы лишь подумаете _Ну что? Ну и что?_ раздраженно и даже озлобленно, но пока вы думали это, что-то произошло; неясная, неразборчивая надпись на старом, некачественном стекле внезапно преобразилась, словно бы вошла в сферу не только зрения, но и других чувств: какой-то аромат, какой-то шорох заполнили эту тесную, жаркую, незнакомую комнату, уже невыносимую из-за треска и чада жарящегося сала: они - старое, мутное, несовременное стекло и надпись на нем: никому не принадлежащее, полустертое девичье имя и ничем не знаменательная дата почти вековой давности заговорили, зашептали из дали времен, давних, как отдающие лавандой дагерротипы, более давних, чем альбом;

И того, что вы посторонний и гость, будет вполне достаточно, потому что, будучи посторонним и гостем, вы лишь проявите любезность и вежливость, задав те вопросы, которых, естественно, ждет ваш хозяин или по крайней мере добровольный гид, бросивший свое занятие (даже если он сидел с такими же, как сам, во дворе суда или на тротуаре перед отелем), чтобы привести вас сюда; не говоря уж о вашем совершенно естественном желании, возможно, не мести, но по крайней мере компенсации, возмещения, воздаяния за потрясение, досаду, что вас неожиданно, внезапно привели в частное жилье незнакомой женщины, занятой столь интимным делом, как стряпня; но вы уже начинаете понимать, почему ваш родственник, друг или знакомый избрал для жизни не именно Джефферсон, а такое место, как Джефферсон, но и слышите тот голос, шепот, шорох, более неуловимый, чем аромат лаванды, однако (по крайней мере в тот миг) более громкий, чем яростное шипение жира на сковородке; и вы задаете вопросы, не только те, каких от вас ждут, но и те, без ответов на которые вам просто нельзя выйти оттуда, сесть в машину и ехать, блуждая, несмотря на все внимание, сосредоточенность среди дорожных знаков и заправочных станций, куда направлялись, неожиданно, случайно остановясь в Джефферсоне на час, или на день, или на ночь, а ваш хозяин - гид рассказывает все, что знает из общего городского наследия воспоминаний о тех временах, из того, что рассказывал, повторял, унаследовал для него отец; или, скорее, унаследовала мать: от своей матери: или, еще скорее, еще будучи ребенком, он унаследовал это от двоюродной бабушки: эти старые девы, безмужние, бездетные, сохранились с тех времен, когда здесь было слишком много женщин, потому что слишком много молодых людей было изувечено или убито: непреклонные и непобежденные безмужние прародительницы старых дев и бездетных потомков, до сих пор способных подняться и уйти с фильма "Унесенные ветром";

И вновь одно чувство принимает на себя функции двух или трех: вы не только слушаете, смотрите, но даже стоите на том месте, где стояла она, когда писала на стекле свое имя, и три года спустя, когда видела и слышала сквозь эту тонкую, еле заметную надпись внезапную стремительную скачку и грохот: пыль, треск выстрелов, а потом лицо, изможденное, небритое, почерневшее в бою, несомненно, решительное, но:, только измученное, изнуренное; непобежденное, на краткий миг оно обратилось к ней сквозь сумятицу и ярость и скрылось: и все же девушка у окна (гид-хозяин не говорил, блондинка или брюнетка, за сто лет в представлении города она, несомненно, была то блондинкой, то брюнеткой, то снова блондинкой, что не имеет значения, потому что в вашем представлении та нежная дымка и ореол всегда будут белокурыми) даже не ждала: лишь мечтала: прошел год, и она по; прежнему даже не ждала: просто смотрела, даже без нетерпения: просто не знающая терпеливости в том смысле, как безрассудство и торжество не знают цвета; и вот наконец появился мул, не возникший из далекой северо-восточной панорамы поражения, праха и расходящегося дыма, а влекомый оттуда этой неколебимой, невероятной, непобедимой, ужасающей бездеятельностью, идущий ровным, неослабным, неустанным шагом от самой Виргинии, - мул, который был лучшим представителем своего вида в 1865 году, чем кровная кобыла во 2-м, 3-м и 4-м, поскольку шел уже 1865 год, и человек, по-прежнему изнуренный и непобежденный: только измученный, решительный, не имеющий времени добраться до Алабамы, посмотреть, в каком состоянии его ферма - или, в сущности, есть ли у него ферма, - и теперь девушка, беспомощная, праздная девушка, неспособная не только подоить корову, но даже помочь отцу в мытье посуды, села в дамское седло позади освобожденного субалтерн-кавалериста сдавшейся армии, обменявшего своего коня на мула, а саблю своего звания и неукротимой гордости - на чулок семенной кукурузы; она была незнакома с ним и даже не успела узнать его имя или назвать свое, и времени на это не было даже теперь: они скакали, спешили начать новую жизнь в местности, которой она никогда не видела, представляющей собой границу не времен пионеров, занятую лишь дебрями, босоногими дикарями и милосердным Провидением, а опустошенную (если только она не исчезла с лица земли и туда можно было вернуться) огнем и железом цивилизации;