Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт
— Идиот!
Но смех замер. Норберт там, внизу, не барахтался, не звал на помощь. Уилфрид заорал:
— Норберт!
Он услышал, как Кароль, тоже взволнованная, закричала:
— Норберт!
Пена у подножия скалы растаяла. Не замечая глубины, зачерпывая воду высокими болотными сапогами, Уилфрид бросился к другу. Он бежал так быстро, как только мог, проваливаясь в воду по пояс. Наконец он увидел Норберта, неподвижно лежащего на камнях, прервавших его падение.
— Норберт!
Уилфрид увидел струйку крови, вытекающую из ушей друга. Кровь стекала красными каплями в серую воду.
Отбросив удочку, он схватил Норберта за плечо. Мертвенно-бледный, с широко раскрытыми глазами, Норберт слабо улыбнулся.
— Норберт, ради Бога, скажи что-нибудь!
Норберт улыбался наступающей ночи, не подавая никаких признаков жизни. Уилфрид принялся тащить его на берег, где металось что-то белое.
— Уилфрид, что это?
— Он упал от усталости.
Кароль прохрипела сдавленно:
— Он… Он не умер?
— О нет!
Она с ума сошла! Умер. Может, еще и похоронен?
— Норберт, Норберт! Говори, умоляю тебя!
Кароль забежала в воду, чтобы скорее увидеть лицо мужа. Наконец они положили его на прибрежную гальку и, встав на колени, склонились над раненым, который все смотрел на них невидящим взором. Он больше не улыбался. Губы его дрожали. Кароль плакала. Уилфрид проворчал:
— Ах, да не плачьте вы! В машине есть что-нибудь спиртное?
Кароль уставилась на него, сбитая с толку:
— Да…
— Сбегайте за этим, быстро. И если есть аптечка, принесите тоже.
Кароль убежала. Уилфрид наклонился к раненому и прошептал:
— Дружище! Ну, как ты, малыш? Ты поймал ее, свою форель, и набил здоровенную шишку, эх, упрямец! Норберт! Ответь!..
Ему показалось, что Норберт моргнул. Уилфрид не решился дотронуться до него. Кровь из ушей все текла.
Только бы… Да что же она не идет!.. Только бы у этого болвана не было перелома! Он ударился о камни головой. О, нет, это было бы слишком глупо. Чересчур.
Этот день тоже был чересчур хорош. Что они ели за тем замечательным обедом, сидя на террасе трактира? Цыпленка под горчичным соусом. Шоколадное желе. А что было еще? Руки официантки, да, молодые руки, порхающие над тарелками. И вкус кофе. И эта свежесть, дождем льющаяся с каштанов.
Белый силуэт появился вновь, протягивая Уилфриду флягу с водкой. Кароль, задыхаясь, спросила:
— Он ничего не говорил?
— Нет.
Он поднес откупоренную флягу к плотно сжатым губам Норберта. Водка потекла по губам и подбородку, не вызвав у раненого никакого, даже малейшего, движения.
— У вас есть вата? Надо посмотреть, что с ним.
Уилфрид смочил вату водкой и, приподняв рукой голову Норберта, промокнул рану. Потом вздохнул:
— Не думаю, что это серьезно. Правда, рана на голове все еще сильно кровоточит. Порез не глубокий. Мы испугались за него, вот и все.
У Кароль не было сил стоять, она села.
— Вы думаете, что это не страшно?
— Я предполагаю.
— Но… его уши…
— Я же не врач.
— Но почему он не говорит ни слова? Даже не стонет. Это молчание ужасно. Уилфрид, что же делать?
— Отнести его в машину и ехать к врачу. Здесь недалеко есть какой-то поселок.
Кароль не умела водить машину. Уилфрид оставил ее около мужа, а сам пошел к «мерседесу», чтобы подогнать его поближе.
Он с силой нажал на газ, как совсем недавно делал это Норберт. Им нужно было пронести раненого всего лишь сотню метров.
Уилфрид взял Норберта под мышки, Кароль за ноги, и вот так, задыхаясь, они вскарабкались по откосу вверх. Корзинку с рыбой они повесили Норберту на ногу, и она болталась из стороны в сторону.
— Я сяду сзади, рядом с ним. Буду поддерживать его, чтобы не слишком трясло.
— Вы там не уместитесь.
— Ничего.
Они уложили его на узкое сиденье, и Кароль, вжавшись в стенку кузова, положила голову мужа к себе на колени.
— Скорей, Уилфрид, скорее.
Он скинул болотные сапоги, обул ботинки, и машина стремительно выехала на дорогу.
Уилфрид не мог подавить в себе чувства острого удовлетворения. Наконец-то он за рулем «Мерседеса-300 SL».
Вот это машина. Нет, какая машина!
Внимательно прислушиваясь к басовитому рокоту мотора, он не слышал больше всхлипываний Кароль. Его восхищало, как машина легко набирала и сбрасывала обороты. Скорость 130 — никакой тряски. Поворот на скорости 80. Поворот целых четыре километра. Поворот на скорости 90. Длинная, длинная, ровная линия. 180. 200. 215.
— А вдруг перелом черепа?..
Уилфрид чуть было не рассмеялся: «У кого?», но не ответил. Ему снова стало холодно. Он насквозь промок в этой реке.
— Или… Или позвоночник?
Он лязгнул зубами. Кароль снова плакала.
— Норберт, не волнуйся. Это я, Уилфрид, твой приятель. Это всего лишь неприятность, которую нужно пережить. У нас их было достаточно. Вспомни танк, который проехал над нами…
— Вы со мной разговариваете, Уилфрид?
— Нет. А вот и поселок!
Он затормозил возле освещенного кафе, выпрыгнул из машины, толкнул дверь.
— Доктора, быстро! У меня в машине раненый!
Четверо мужчин, которые играли в карты, тут же с интересом взглянули на него. Хозяин поднял огромные, как у совы, глаза.
— Нет доктора. Он в соседней деревне, я видел, как два часа назад он уехал в горы. Роды.
— И что?
— И то, нужно ехать в город.
На Уилфрида навалилась тоска. Он увидел, что мужчины снова взялись кто за карты, кто за газету. Им не было дела до его горя.
Он выбежал, вскочил в машину.
— Нет доктора, — бросил он, хватаясь за руль.
— Почему?
— Он в горах. Кароль, предупреждаю, что буду гнать машину что есть силы. Если это серьезно, то дорога каждая минута.
— Да, Уилфрид.
Он мчался, не помня себя, в состоянии, близком к коме, которая передалась ему от Норберта.
Машина отлично держит скорость. Сигнал фарами. Норберт, старина. Здесь, ни до, ни после, перехожу на передачу ниже. Отлично исполнено. Погружаемся в ночь, все глубже и глубже. The night. La Notte. Die Nacht. Удивительная ночь. Наша вторая Родина — для всех. Да, Норберт, я спешу. Боже, посмотри на спидометр. Я лечу, как ветер. Не волнуйся, я не вернусь обратно, под дерево. Все будет хорошо, все будет отлично. Неделя отдыха. Ты в отпуске. Я направлялся в одно захолустье и заехал повидаться с вами. Ты мне сказал: «Останься на пару дней, а потом отправишься себе к морю. Сходим на рыбалку. Я дам тебе удочку». Я остался, чтобы доставить тебе удовольствие. Известно, что значит проводить отпуск со своей женой — это скука. Какой-то грузовик. В такой-то час. Не бойся, старина Норберт, я крепко держу твой драндулет в руках. Да, чтобы сделать тебе приятное. Потому что лично мне совсем не улыбалось жить с вами двумя. Я в большей степени, чем вы, вызывал у людей ухмылки. Они задавали себе вопрос: который же муж? Который же счастливый глупец? Над кем же стоит посмеяться? Да, Норберт, людям плевать, но тем не менее… Я предпочитаю встречаться с тобой наедине. Да ты и есть один, вот сейчас. Невозможно быть более одиноким. Кароль — зря здесь, я — напрасно думаю о тебе, ты — совершенно один. Еще пятнадцать километров. Легчайший ход. Гигантский слалом. Держу, малыш, держу, вот если она не выдержит, тогда посмотрим. Чертов Норберт! Я же никогда не видел тебя на больничной койке. Буду носить тебе в передачах апельсины, а ты их не любишь.
Чуть-чуть наклонившись вперед, он увидел в зеркале заднего вида светлые волосы Кароль.
— Он все также не шевелится?
— Нет.
— Глаза все также открыты?
— Нет.
Он услышал ее умоляющий шепот:
— Скажи мне, Норберт, скажи, скажи. Ну одно словечко.
Норберт чуть-чуть приоткрыл глаза.
— Он открыл глаза, Уилфрид! Скажи, Норберт, скажи мне что-нибудь.
Он опять закрыл глаза.
— Он не может говорить…
Да нет же, Кароль, Боже мой, я говорю. Я только это и делаю. Это ты не слышишь ничего. Я боюсь, Кароль, держи меня крепче. У меня нет больше тела. Я — воздушный шар. Я сейчас улечу. Мой голос заглушают, как радиоволны. Когда я встал на ноги, мои сапоги заскользили. Я поскользнулся. Это не моя вина. Я поскользнулся. Нет, Кароль, мне не больно. Когда нет тела — нет страдания. Ты увидишь, ты увидишь, ты увидишь. Я поскользнулся. Но, не плачь больше, пожалуйста. Я хочу спать. До скорого, дорогая, дорогая, я устал. Дай мне поспать, пожалуйста, оставь меня.
— Уилфрид?
— Да?
— Похоже, он спит.
— Да, Кароль, все будет хорошо. Мы скоро приедем.
Там, внизу, горел огнями город. И этот свет означал вечерние трапезы. Люди ужинали. И как они могли есть в такой момент? В эпоху штыковых ружей солдатам запрещали есть перед атакой. На полный желудок штыковые атаки гораздо опаснее. Люди поедят — и умирают. Штык всегда беспощаден.
