Юлия Жадовская - В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА

*Ich singe, wie der Vogеl singt - Я пою, как птица (пер. с нем.)

- Да что же вы, барышни, хоть бы песни пели или играли бы как-нибудь, а то сидят, как кукушки, и носики повесили.

- Да запевайте, Катерина Семеновна, - отвечала ей Маша.

Катерина Семеновна запела: "Не белы снеги" - тонким, немного визгливым голосом. Маша и поповны подтягивали ей.

- Ну, теперь хоть в горелки бы, что ли, - сказала она, кончив песню. - Вот и этого барина надо растормошить, - прибавила, она, указывая на Данарова. - Нет уж, батюшка, попали к нам, так нечего делать, прошу не отставать; у нас попросту.

- Я очень рад, будьте моею парой, - сказал он.

- Ну уж что я вам за пара! вы выбирайте молоденьких; уж что вам ловить таких старух, как я!

- Разве вы старуха?

- Да уж не молоденькая, только на лицо-то молода, да характер у меня такой веселый: на свет с таким родилась.

- Что ж? это счастье. Вы и при горе меньше страдаете, чем другие.

- Ах, Николай Михайлыч! ведь веселье да песни всякий разделит, а поди-ка с горем-то к чужим людям, помочь не помогут, а только надоешь; так я и благодарю Бога, что у меня такой характер. Поплачу дома, а как в люди, так ровно и все прошло… Зато куда ни покажусь: Катерина Семеновна, песенку спой; Катерина Семеновна, игры затей; ты у нас разгула, ты нам соловей… А поди-ка с длинным-то лицом - всякий отвернется.

Пары уставились. Кавалером моим был Митя; горела Маша, но она скоро поймала Катерину Семеновну, и Данаров остался гореть.

С невольным и странным чувством страха я летела стрелой по мягкому дерну; за мной с ожесточением гнался Данаров. Митя довольно неповоротливо поспешал ко мне на помощь; я, как могла, ободряла его словами и жестами. Наконец, чтобы сократить круг, я бросилась в середину пихтовой рощицы, зацепилась платьем за сухую ветку и осталась неподвижно во власти моего преследователя. Смешно вспомнить, но какое-то томитель-ное чувство овладело мной на мгновение; чтоб скрыть это, я рассмеялась, подавая руку Данарову, и присоединилась к играющим.

Мы сели на траву позади всех.

- Все ваши усилия убежать от меня остались напрасны, - сказал он, - и стоило ли так долго мучить и себя, и меня?

- Напротив, это очень весело; и если б не досадная ветка, поймать бы вам меня.

- Ну что ж из этого? Я устал и не буду больше бегать.

- Я тоже устала.

- А, может быть, ветка играла роль судьбы, - сказал он. Я засмеялась, что, как мне показалось, не совсем было приятно ему.

Горелки, кончились. День вечерел; гости собрались домой. Мы возвратились в комнаты.

Когда кончилось прощанье гостей с тетушкой, Данаров тоже взялся за шляпу.

- А вы что так торопитесь? - сказала ему тетушка, - еще рано; им идти пешком, оттого я их и не удерживаю. Если вам не скучно, сделайте нам удовольствие, останьтесь, вечер прекрасный.

Данаров поблагодарил и остался. Маша осталась ночевать у нас.

Вечер в самом деле был прекрасный, так что даже для тетушки вынесли кресло на балкон. Мы с Данаровым, Маша, Катерина Никитишна и Марья Ивановна поместились на ступеньках.

Сквозь сеть деревьев алела заря; легкий туман подымался в аллеях; из цветников неслась струя благовонного воздуха. Было столько неги и прелести в полудремлющей природе, столько страстного упоения в песне соловья, что можно было забыться и поверить вечности счастья, любви и молодости.

- Экая благодать! - сказала Катерина Никитишна, - что за погодка стоит! с сенокосом без горя управимся.

- Не худо бы дождичка, - промолвила Марья Ивановна.

- Не худо бы, конечно, да ведь росы большие, - травку-то и поправляют. У вас где косят, родная? - спросила она тетушку.

Зашел разговор о хозяйстве и других близких к нему предметах.

А сад между тем темнел да темнел; глубина аллей становилась беспредельнее: какая-то притягательная сила лилась из этой глубины и мрака; одни кусты воздушных жасминов, облитые белыми цветами, стояли, как привидения, под тенью густых лип и будто призывали меня, распространяя в тишине свой раздражающий запах.

Я не утерпела и сошла с балкона, чтобы нарвать букет. Маша последовала за мной. Вскоре подошли к нам и Марья Ивановна с Данаровым. Маша сорвала цветок и приколола к платью.

- Какие цветы любите вы больше? - спросил ее Данаров.

- Незабудки, - отвечала она, - и эти люблю: так хорошо пахнут. А вы какие любите?

- Не скажу, - отвечал он.

Она засмеялась своим тихим, будто сдержанным смехом.

- Разве это секрет? - сказала она.

- Именно секрет.

- Да какой же тут секрет? не понимаю. Вот я люблю незабудки, так и говорю, что люблю.

- А вот видите ли что? я теперь уж знаю ваш вкус, ваши мечты и многое могу угадать из тайн вашего сердца.

- У меня нет никаких тайн сердца, да и угадать вы не можете. Мое сердце нельзя скоро угадать.

- Попробую.

- Понапрасну будете трудиться.

- А вот я уж знаю, что голубые глаза часто видятся вам во сне.

- Вот и не угадали! - и она опять засмеялась.

- Ну так черные.

- И не черные… никакие!

- Неужели вам не нравятся или не нравились никакие?

- Мало ли хороших глаз на свете!

- Так вы никогда не были влюблены?

- Никогда.

- Вы говорите неправду.

- А может быть и правду.

Мы пошли по аллее. Марья Ивановна нашла, что в саду сыро и воротилась на балкон.

- Маша, вы говорите неправду, - сказала я, - верно, вы были влюблены.

- А вы сами, Евгения Александровна? Этот вопрос смутил меня; я не отвечала.

- Желал бы я послушать, как вы говорите неправду, - сказал мне Данаров.

- Я не доставлю вам этого удовольствия.

- Молчание - знак согласия, - смело сказала Маша.

- Знак очень двусмысленный, - отвечала я.

В это время испуганная стая галок шумно поднялась над нашею головой и полетела на другое место. Маша вскрикнула и в страхе схватила руку Данарова.

- А вы не испугались? - спросил он меня.

- Нет, я так часто гуляю здесь одна по вечерам, что уж привыкла к таким неожиданностям.

Мы поворотили к дому.

- Запах от этих цветов слишком силен; у вас разболится голова, - сказал мне Данаров, - дайте, я донесу.

Я подала ему цветы; принимая их, он слегка коснулся моей руки, и будто огненная струя пробежала по всему существу моему.

Мы уже снова стояли перед жасминовым кустом против балкона. Данаров попросил позволения нарвать для себя жасминов; когда в руках у него были оба пучка цветов, он подал мне тот, который сам нарвал.

После ужина он уехал.

Когда мы пришли в нашу спальню, Маша подошла к зеркалу и с какою-то особенною негой прищурила свои глаза и поправила волосы.

- Я думаю, вы скучаете, Евгения Александровна; все одни да одни, - сказала она.

- Да, иногда скучно… А вы редко скучаете?

- Дома-то скучно, а как в городе, у родных гощу, там весело. А здесь ужасно скучно. Маменька все охает: бедность, недостатки; братья надоедают, шалят.

- Выходите замуж, Маша, - сказала я.

- Да за кого? женихов-то нет. За бедного выйти, что хорошего? а с состоянием ищут приданого; ведь нынче все на интересе. Вы почем платили за эту кисею?

- Не знаю, это тетушка у разносчика купила.

- Хорошенькая. Я хотела на прошлой неделе купить себе голубой, да денег не было… Как хорошо пахнут! - сказала она, подходя к цветам, поставленным в стакан с водою. -Николай Михайлыч и себе такой же пучок нарвал. Видно, он охотник до цветов. Он у вас часто бывает?

- Всего два раза был.

- Какой он веселый, не гордый и собой недурен. Какую это вы книжку читаете? французскую? хороша?

- Да, хороша. Тут описано, как одна девушка из простой мещанки сделалась знатною дамой.

- И это правда?

- Правда.

- Вот счастливица? такое счастье редко бывает.

- А бывает.

- Нам такого счастья не будет… - сказала она, распуская свои длинные черные волосы.

- А как знать, Маша? может быть, вас ожидает прекрасная участь.

- Уж какая моя участь! - проговорила она со вздохом. - Да вы уж легли, Евгения Александровна?

- Да, потрудитесь отворить окно.

- Ведь комары налетят.

- Опустите кисею.

- А свечу погасить?

Она подошла ко мне вся в белом. Смуглое лицо ее так резко выдавалось из оборок спального чепчика; глаза горели двумя яркими звездами; тонкие губы полураскрылись и выказывали ряд жемчужных зубов; тонкие стройные руки были обнажены; она казалась мне прекрасною; но в этой красоте было что-то колючее и одуряющее, как в ядовитом запахе тропических цветов… В одно время хотелось и смотреть, на нее, и закрыть глаза.

- Прощайте, покойной ночи, приятных снов! - сказала она, наклонясь поцеловать меня. - Какие вы беленькие, хорошенькие! А я-то! - продолжала она, подходя со свечой к зеркалу, - точно муха в молоке!

- А глаза-то у вас, Маша, - прелесть!

- Да ведь уж только глаза-то и есть порядочного. Покойной ночи, Евгения Александровна!

VII

На другой день сумрачное, дождливое утро встретило мое пробуждение.

Маши уже не было в комнате, когда я проснулась; она всегда вставала рано. Я открыла окошко, дождевые струи журча катились с крыши и протягивались хрустальными нитями перед моими глазами.