Анастасия Вербицкая - Дух времени
В необъяснимом, казалось, волнении он побежал в места.
Предчувствие не обмануло его. Первый выход Катерины Федоровны вызвал взрыв хохота. Что это была за неподражаемая кухарка! Что за крадущаяся походка! Что за правдивый тон! Она вошла и остановилась в дверях, сложив по-деревенски руки над животом. Она еще не сказала ни слова, но лицо ее было так комично, что ей не давали почти говорить. Смех стоял в зале. Когда она ушла, раздались бешеные вызовы. Весь красный, Тобольцев кинулся за кулисы.
— Вы — талант! Вы — истинный талант! — говорил он, сжимая до боли руки дебютантки. — И как я, дурак, не угадал этого с первой же минуты?
Она смеялась низкими грудными нотами, и глаза ее сияли непривычной радостью и лаской… Да, она смело ласкала все его лицо своим горячим взглядом, ни минуты не допуская в нем возможности увлечься ею, как женщиной; искренно веря, что ее личная жизнь кончена.
Во втором акте Катерина Федоровна играла неподражаемо, как настоящая артистка. Вдруг как-то оказалось, что роль ее — лучшая во всем водевиле. Ей сделали овацию.
Тобольцев ходил гоголем и выглядел именинником.
— Вот так находочка! — говорил он, нервно потирая руки.
После спектакля он стоял у входа в зал, ожидая появления дебютантки без грима.
— Вот она! — сказал кто-то рядом.
— Такая молодая?! — И знаете? Недурна!.. — Воля ваша, не мог бы я увлечься женщиной, которая играет старух.
«Дурак!» — подумал Тобольцев.
Катерина Федоровна вошла румяная, сияющая, в шерстяном черном платье, которое ловко сидело на ее сильной фигуре. За нею шла Соня, в белом, красивая, как мечта… Не обращая внимания на прекрасную девушку, Тобольцев поцеловал руку Катерины Федоровны и благодарил ее за успех спектакля.
Она покраснела от его взгляда и ласки до белка глаз.
— А вы еще торговались! — напомнила она с счастливым смехом.
— Назовите меня идиотом!.. Я ничего большего не заслуживаю…
Одна Соня ничему не удивлялась. Еще подростком Катя так умела всех «представить» и так смешила Минну Ивановну в ее грустные минуты!
Весь вечер Тобольцев проговорил с Катериной Федоровной и даже вытащил ее танцевать кадриль. Но она была очень неуклюжа в танцах, и ему самому стало досадно, что он испортил обаятельное впечатление.
— Нравится она тебе? — спросил он Лизу, подходя к ее «уголку», где она всегда присаживалась. И, не дождавшись ответа, он возбужденно взъерошил волосы: — Интересная натура, скажу тебе! Самородок… Помнишь, мы видели с тобою картину Малявина[141] «Бабы»? От них веет какой-то черноземной силой… Стихийной силой… Честное слово, она мне их напомнила… В ней есть тоже что-то, волнующее нас органически, бессознательно… В ней бездна темперамента…
— О чем вы грустите, Сонечка? — вкрадчиво спросил Чернов.
— Так… Ни о чем!
— Ревнуете? Плюньте, мой ангел, на Андрюшку!.. Ведь это переметная сума. И не стоит он ни одной вашей слезинки…
— Я разве плачу? — вспыхнула Соня, и губы у нее задрожали от безумного желания заплакать.
— Вы вот лучше меня полюбите, Сонечка, — с неподражаемым нахальством заявил он вдруг, наклоняясь к ее розовому ушку. Поедем мы с вами в Казан-нь, и вы будете дебютировать в роли Лели…
У Сони вырвался вздох. Ах! Эта сцена в саду… Она видела себя, озаренную бутафорской луной, на крыльце картонкой дачи, в белом платье… «Макс, я люблю вас…» И перед нею встает лицо Тобольцева… О, она сумела бы это сказать теперь!
XIII
Барышня, исполнявшая роль Варвары в «Грозе», внезапно заболела. А между тем афиши уже были отпечатаны, и билеты разбирались охотно. Пьеса шла в пользу фельдшериц. Тобольцев не был доволен «своей» Варварой, но все-таки он приуныл. Остается неделя. Кем ее заменить?
Теперь в кружке репетировали «Позднюю любовь»[142] Островского. Сестры Эрлих хотя и не играли, но обе были тут же. Катерине Федоровне трудно было очнуться от недавнего угара ее успеха и попасть в колею. Она всю неделю жила как лунатик, и зоркая Минна Ивановна встревожилась.
В этот вечер Катерина Федоровна точно упала с облаков. Тобольцев ее совсем не замечал. Раза два на ее робкие вопросы он поглядел на нее через стол рассеянно и ответил с плохо скрытым нетерпением… Тогда ей стало страшно…
Она встала и медленно поднялась наверх, бессознательно ища одиночества. Парочка, тесно обнявшаяся в уголку, испуганно шарахнулась при виде ее. Она ее даже не заметила. «Дура я… дура!» — твердила она почти вслух, чувствуя себя бессильной побороть бурю, которая подымалась в ее душе.
О как ясно поняла она в эту минуту, что, весь день бегая по урокам, она живет только ожиданием вот этого вечера, вот этой встречи!.. Что ей надо видеть перед собой эти дерзкие серые глаза, слышать этот звучный голос, замирать от наслаждения при раскатах этого жизнерадостного смеха… Что без этого уже нельзя обойтись… Она шла, согнувшись, как раздавленная, под тяжестью этого сознания. И зеркала печально отражали ее походку, ее сутулые плечи, ее склоненную голову.
В глубине зала стоял рояль. Катерина Федоровна наткнулась на него и остановилась. Глаза ее вспыхнули. Казалось, в самую трудную минуту своей жизни она встретила верного друга, на груди которого так отрадно выплакаться.
Она села на табурет, облокотилась на крышку рояля и оперлась лбом на скрещенные пальцы рук. «Безумие! — шептала она. — Да неужто ж не справлюсь? Поддамся? Как девчонка?..» Вспомнилась Соня, и трепет пробежал по всей ее фигуре. «Ведь и эта тоже… Глупенькая!.. А он сам за всеми понемножку… И никого ему, в сущности, не нужно… этому баловню судьбы…»
Она раскрыла крышку рояля, и пальцы ее с гневной силой пробежали по клавишам.
Эхо проснулось, и дрогнула тишина. Вся ее жгучая тоска, все бешенство бессилия, вся подавленная страсть прорвалась в этих звуках… Казалось, душа рыдала, билась и просила простора…
Тобольцев вскочил, побледнев, оборвав на полслове разговор с Засецкой.
— Кто это? — Он указывал вверх, на темную пасть ложи, откуда к ним вниз лилась бурная, захватывающая волна звуков. Глаза Тобольцева расширились и мерцали. Все смолкли, растерянные, бессмысленно улыбаясь друг другу.
— Кто это? — задыхаясь, повторил Тобольцев.
— Это Катя, — тихо ответила Соня.
— Какая Катя? — нервно крикнул он.
— Сестра моя!..
Тобольцев посмотрел на Соню большими глазами. Потом кинулся наверх, уронив свой стул.
Она играла, сгорбившись над роялем, вся подавшись вперед, не поднимая головы, и ее упрямый затылок с завитками черных волос так и кидался в глаза. Вся мощь ее темперамента, угаданная Тобольцевым, выступала в этой позе ее, в удивительной силе ее рук, в неожиданном богатстве и сложности нюансов, в этой захватывающей страстности ее исполнения. Рояль плакал и пел под ее пальцами, как живое существо… И стонал, и мятежно роптал, и в бурной мелодии раскрывал все изгибы и тайны бунтующей женской души… Она упорно глядела вниз, как бы прикованная к клавиатуре. Но ее лицо было бледно, губы стиснуты, а синие глаза сверкали.
Когда она кончила, оборвав рыдающим аккордом, словно воплем о счастии, без которого она не хотела больше жить, — первое, что ей кинулось в глаза, было лицо Тобольцева.
— А!.. — глухо и протяжно вырвался у нее бессознательный возглас торжества.
— Еще!.. Еще! Ради Бога… Еще… Вы меня с ума свели!..
Она широко улыбнулась, и пальцы ее ударили с новой силой по клавишам.
Она играла в каком-то исступлении, с поразительным блеском и нервным подъемом… Иногда она поднимала голову и улыбалась, встречая побежденный взгляд Тобольцева. Эта улыбка как бы говорила ему: «Видишь? Сейчас ты мой… И будешь всегда моим, пока я играю… Как хорошо!»
Был еще один человек, для которого эта игра явилась откровением… Соня… С чуткостью женщины она уловила и эти слезы, и эти крики, и эту тоску, и небывалую красоту в игре сестры… Поднявшись с другими наверх, она увидала лицо Тобольцева, мимику Катерины Федоровны… Вся выпрямившись, она поймала ее торжествующую улыбку. И когда мятежная, бурная радость огласила страстными аккордами полутемный зал, Соня поняла все… Катя возьмет свое… Катя победит!.. С нею нельзя тягаться… Ах! Она это всегда предчувствовала, маленькая, легкомысленная «стрекоза»! Она всегда знала, что погибнет, раздавленная беспощадной жизнью…
Настал час… «Царевна» проснулась…
— Что вы играли? — спросила удивленная Засецкая, когда Катерина Федоровна встала и захлопнула крышку рояля.
— Что?.. Ах, почем я знаю? — Она провела рукой по лицу, улыбаясь, как во сне. — Я никогда не помню потом…
— Неужели импровизация? — Свое? — Да, знаете ли, сударыня? Ведь у вас удивительный талант! — изрек «благородный отец».
