Разорвать тишину - Николай Петрович Гаврилов
В отличие от мужчин, которые редко задумываются о результатах своих действий, женщины зачастую только о них и думают. Но как ни стараются, все до конца им рассчитать не удается.
Вот и последствия произошедшего на палубе, оказались на виду. Аркадий Борисович, торопясь в желании быть полезным, сходил к надстройке и попросил у Веры чистую рубашку. Рубашку тут же порвали на полосы. Накладывая на глубокие порезы тугую повязку, Алексей вспомнил, что вчера женщина была чрезвычайно оживлена. Она суетилась, помогала Вере нарезать хлеб, улыбалась и все рассказывала про какого-то Юру. Был момент, когда Вера, подчиняясь вдруг нахлынувшему чувству благодарности, взяла руку мужа и прижала к своей щеке. Женщина тогда как-то странно посмотрела на нее, замолчала, сникла и вновь опустилась на свой чемоданчик, сразу став похожей на больную, одинокую птицу.
Она завидовала Вере, в ее ипостаси она завидовала всем женщинам, которых не бросили, не разлюбили, не предали. Прощаясь с миром, она завидовала тем, кто здесь остается, и тем, кто кому-то еще нужен. Наверное, в этот момент она мечтала, как, освободившись от тяжести накопившихся обид, она оставит вместе с телом все ненужное, что мешает людям любить друг друга, и за гранью боли и смерти дождется своего Юру. Она думала, что там земные отношения между ними словно прошедший сон уже не будут иметь никакого значения.
…С порезанными и незашитыми венами долго не живут. Позже женщина обязательно умрет и покинет этот мир там, где для нее открыты двери, в точке, уже обозначенной в огромной книге человеческих жизней. Вскоре придется умереть многим, но каждый уйдет по-своему: кто-то отдаст жизнь в маленьком, незаметном и смелом подвиге, спасая человека; кто-то, наоборот, будет подталкивать в спину ослабевших, забегая в самый конец очереди. А кто-то, обвиняя Бога, подчиняясь отчаянию, сам не захочет ни спасать, ни спасаться… Умереть придется многим, но как встретит смерть человек, зависит от него самого, открывая главное, его внутренний стержень…
Баржи медленно уходили в топи Назино.
Страх — это пустое. На самом деле, ничего не страшно — ни холод, ни голод, ни тоска, ни звери, одевшие маски людей, ни люди, от страха спрятавшиеся за масками зверей. Все пройдет: мелькнет, и ничего не останется. Уйдем и мы…
Уйдем, навсегда оставаясь с тем чувством, с каким перешли последнюю черту. И блажен, кто любит…
— Переносить не будем, — решил Алексей, заправляя концы тонкой, тугой повязки. — Положим ее аккуратно вон туда, под фальшборт. Там днем солнца много будет. Аркадий Борисович, если вам не трудно, принесите, пожалуйста, ее чемодан и попросите у Веры что-нибудь для подстилки. Я позже схожу к рубке, попробую достать сахар. Сделаем сироп и будем поить.
Туман постепенно рассеивался, на востоке всходило красное солнце. Наступал третий день плавания по реке. В тот самый момент, когда Вера, сжав губы, подкладывала под голову женщины фибровый чемоданчик и накрывала ее своим пальто, Алексей возле рубки искал знакомого матроса. На корме головной баржи неунывающий Давид Штерн толкнул локтем своего приятеля, Сему Бирина:
— Слышишь?
В звенящей тишине, нарушаемой лишь привычным рокотом мотора, над рекой явственно послышалось далекое пение петуха. Совершенно отчетливо через минуту пение повторилось. Это было так неожиданно, что Сема Бирин тут же вскочил на ноги. В этом месте ширина Оби не превышала трех километров, паводок спадал, ледяные заторы на северных порогах таяли, ломались и крушились, не в силах больше сдерживать напор реки, с низким гулом спешащей к арктическому морю. Но всего неделю назад тут все было залито глубокой темной водой, покрытой мелкими волнами. Какие петухи?
Однако вскоре над рекой снова разнеслось далекое кукареканье, затем эхо донесло еще какие-то отрывистые, резкие звуки.
— Деревня, — черные матовые глаза Штерна возбужденно блестели. — Чтобы мне сдохнуть, деревня! А возле сельсовета орет громкоговоритель. Это звуки громкоговорителя, ты же слышал… Где то здесь, в верстах трех, не больше… Костя, живем!
Сема тоже вскочил, и молодые люди, получившие отказ в паспортизации за недоказанную принадлежность к сионистской организации «Гашомер», побежали к борту — всматриваться в едва заметную, низкую, заболоченную береговую линию. Сидящий на куче угля монах Досифей поднялся и последовал за ними.
Уже потом в устье Назино, в заброшенной фактории купцов Елизаровых, забытые всеми люди будут часто слышать в утренней тишине далекое пение петухов, обрывки маршей по громкоговорителю и даже мычание коров. Уверенные, что они не одни в речной долине, люди будут сходить с ума, стараясь определить направление эха, и продолжать искать, искать, искать. Ближайшее и единственное в этих краях село Покровское находилось в тайге, на реке Каменке, на расстоянии двухсот верст, и там не было никакого громкоговорителя, как не было электричества и радиоточки. Мираж, загадка. В болотистом царстве Оби много загадок.
Кукареканье несуществующего петуха слышали на всех судах. На последней барже похудевший, осунувшийся, заросший щетиной инженер встрепенулся, побежал на бак и, схватившись руками за мокрый от изморози леер, долго вглядывался вдаль. Встречный ветер трепал поднятый воротник пальто, пальцы мерзли, но мужчина не уходил.
Его жена осталась сидеть на чемоданах вместе с немой девушкой-бродяжкой. Женщина устала от волнений мужа, незаметно для себя она перешла какой-то крайний предел, за которым понятие «плохо» уже теряет свое значение. Странно, но сейчас ей было почти легко. Когда все вокруг темно, просто перестаешь замечать тьму. Теперь днями она возилась с немой бродяжкой, неожиданно находя свою радость в чужой любви. Миша плыл на другой барже; представляя их скорую встречу, она подарила девушке кое-что из своих лучших вещей, показала, как надо красиво укладывать волосы, и учила произносить имя художника. «Ми-ша… Не стесняйся, дорогая, у тебя все получится. Еще раз. Ми-ша…»
— Мы… а, — мычала девушка и краснела то ли от стыда, то ли от удовольствия.
Инженер, который, как и Алексей, тайком покупал продукты у команды, даже не заикался на счет лишнего рта.
Люди голодали. В эшелоне на каждого выдавали по триста грамм хлеба и селедку, и хоть хлеб был пополам с отрубями, а селедка воняла, все-таки это была еда. На баржах не давали ничего. Плакали маленькие дети, взрослые терпели, ждали высадки на берег. На корме третьей баржи, на куче угля, не поднимаясь, сидели толстая баба в грязной выцветшей кофте и ее дочь. Если кто-нибудь
