Мигель де Сервантес - Дон Кихот. Часть 1
– Я тоже, – ответил Санчо, – сам порядком отомстил бы за себя – все равно, рыцарь я или нет, – если бы только мог, да в том то и дело, что я не мог. Однако я вполне уверен, что негодяи, забавлявшиеся мною, не были ни призраками, ни очарованными людьми, как это думает ваша милость, но такими же людьми из мяса и костей, как и мы; я у каждого из них было свое имя, как это я слышал в то время, как они меня подбрасывали: одного звали Педро Мартинес, другого Тенорио Фернандес, а хозяину было имя Хуан Паломек Левша. Стало быть, господин, если вы не могли, ни перепрыгнуть через забор, ни слезть на землю, то это происходило от другой причины, а не от очарования. Что же касается меня, то я вижу из всего случившегося, что эти приключения, искать которые мы отправляемся, доведут нас, в конце концов, до таких злоключений, что мы не сумеем отличить вашу правую ногу от левой. Лучше и благоразумнее всего было бы, по моему суждению, вернуться в свою деревню, теперь же, во время жатвы, чем странствовал, попадая беспрестанно каждый день, как говорится, из огня да в полымя.
– Ах, Санчо, – произнес Дон-Кихот, – как ты невежествен в делах странствующего рыцарства! Молчи и вооружись терпением. Настанет день, когда ты собственными глазами увидишь, какое это прекрасное и благородное звание. Скажи мне, пожалуйста, разве не высшая на свете радость и не сладчайшее удовольствие одерживать победы и торжествовать над своим врагом.
– Это все может быть, – возразил Санчо, – но об этом я еще ничего не знаю. А знаю я только то, что с тех пор, как мы стали странствующими рыцарями, или, по крайней мере, вы стали таким, потому что я не имею права считать себя принадлежащим к такому почетному братству, – с тех пор мы не одержали ни одной победы, кроме победы над бискайцем, да и из той ваша милость вышли с потерею половины уха и половины шлема. Во все остальное время только и происходило, что нас дубасили палками да кулаками, кулаками да палками, в выдачу, и еще удостоился чести быть качаемым и, притом, очарованными людьми, которым я не могу отомстить, а следовательно, и испытать, так ли велико, как утверждает ваша милость, удовольствие победы над своим врагом.
– Это-то и огорчает меня, да и тебя тоже, вероятно, – ответил Дон-Кихот. – Но отныне я постараюсь добыть меч так искусно выкованный, что для носящего его не страшны никакие очарования. Очень может быть, что судьба мне подарить тот меч, который носил Амадис в то время, когда он назывался рыцарем Пламенного Меча – лучшего меча, каким когда-либо владел рыцарь. Он не только имел силу, про которую я тебе говорю, но он, кроме того, резал как бритва, и ни одно вооружение не могло противостоять его ударам, как бы оно ни было крепко или очаровано.
– Меня все-таки берет сомнение, – произнес оруженосец; – если такое счастье и в самом деле случится с вами и вы достанете такой меч, то ведь я-то ничего не выиграю, потому что он, как и бальзам, приносит пользу, вероятно, только настоящим рыцарям: а оруженосцам от него не легче!
– Не бойся, Санчо, – оказал Дон-Кихот, – небо смилостивится и над тобою.
Так беседовали оба искателя приключений, когда на дороге, по которой они ехали, Дон-Кихот заметил приближавшееся к ним густое облако пыли. Тогда, обратясь к своему оруженосцу, он сказал:
– Настал день, о Санчо, когда наконец-то проявится высокое назначение, приготовленное мне судьбою. Настал день, когда я должен показать силу моей руки и совершить подвиги, которые останутся вписанными в книге славы на изумление всем грядущим векам. Видишь ли ты, Санчо, эту пыль, столбом кружащуюся пред нами? она поднята огромною армией, составленной из бесчисленных и самых разнообразных наций и идущей с этой стороны.
– В таком случае, – отозвался Санчо, – идут две армии, должно быть, потому что с противоположной стороны подымается другой столб пыли.
Дон-Кихот живо оборотился и, убедившись, что Санчо говорит правду, преисполнился необыкновенной радости, вообразив, что это были две армии, идущие одна на другую с целью дать сражение на этой обширной долине. Его ум был ежечасно и ежеминутно полон битвами, волшебствами, приключениями, любовью, вызовами, вообще всем тем, что рассказывается в книгах о странствующем рыцарстве, и все, что он думал, говорил или делал, носило на себе отпечаток этих бредней.
На самом же деле замеченные ими столбы пыли были подняты двумя большими стадами баранов, шедшими по одной дороге, но в противоположном направлении; эти стада были так скрыты пылью, что разглядеть их можно было лишь тогда, когда они подошли совсем близко. Дон-Кихот так настойчиво утверждал, что это были две армии, что Санчо, наконец, поверил ему.
– Что же мы будем делать? – спросил он.
– Что мы будем делать? – отозвался Дон-Кихот, – помогать слабым и нуждающимся. Знай, Санчо, что у этой армии, которая идет впереди нас, предводитель – великий император Алифанфарон, владетель великого острова Тапробана; ту же армию, идущую сзади нас, ведет его враг, король Гаранантский Пентаполин Обнаженная Рука, прозванный так потому, что в битвах он обнажает руку до локтя.
– А из-за чего же, – спросил Санчо, – хотят драться эти государи?
– Из-за того, – ответил Дон-Кихот, – что этот Алифанфарон, свирепый язычник, влюбился в дочь Пентаполина, прекраснейшую и разумнейшую девицу, притон же христианку, но ее отец не хочет отдавать свою дочь языческому королю, если только тот не согласится отречься от религии своего лже-пророка Магомета и принять христианскую.
– Клянусь моей бородой! – воскликнул Санчо, – Пентаполин сто раз прав, и я, насколько в силах, помогу ему.
– Ты этим исполнишь только свой долг, Санчо, – сказал Дон-Кихот, – чтобы принимать участие в подобных битвах, нет нужды быть посвященным в рыцари.
– Я тоже самое думаю, – ответил Санчо. – Но куда денем мы этого осла, чтобы можно была найти его снова по окончаний свалки? Ведь вряд ли до сих пор был случай, чтобы кто-нибудь сражался в битве на таком животном.
– Правда твоя, – сказал Дон-Кихот, – но тебе лучше всего пустить его на волю. Если и пропадет он, беда невелика; после победы в нашем распоряжении будет столько лошадей, что даже самому Россинанту грозит опасность быть замененным другим конем. Но молчи, наблюдай и слушай меня со вниманием. Я тебе покажу наиболее замечательных рыцарей, которые идут с этими армиями, а чтобы тебе было можно рассмотреть их лучше, взойдем на тот холмик, – оттуда легко можно рассмотреть обе армии.
Свернув с дороги, они взобрались на маленькое возвышение, откуда, действительно, было бы легко различить оба стада, принятые Дон-Кихотом за армии, если бы облака пыли не мешали их видеть. Но, видя в своем воображении то, чего он не мот видеть глазами, как не существующее в действительности, Дон-Кихот громким голосом начал:
– Тот рыцарь, которого ты видишь там в золоченом вооружении и у которого на щите изображен коронованный лев, лежащий у ног молодой девушки, – это мужественный Лауркальво, владетель Серебряного моста. Этот другой с золотыми цветами на оружии и тремя коронами на лазуревом поле его щита, – это грозный Микоколимбо, великий герцог Кироцийский. По правую сторону от него, рыцарь огромных размеров, – это неустрашимый Брандабарбаран Болихийский, повелитель трех Аравий; броней ему, как ты видишь, служить змеиная кожа, а вместо щита – дверь, принадлежавшая, по преданию, к храму, который разрушил Самсон, когда, ценою собственной жизни, он так страшно отомстил своим врагам филистимлянам. Но обрати теперь свои глаза в эту сторону, и ты увидишь во главе другой армии вечного победителя и никогда не побежденного Тимонеля Каркахонского, принца Новой Бискайи, он носит оружие, покрытое лазурью, синоплем, серебром и золотом, а на щите у него изображена золотая кошка и четыре буквы Миои, составляющие начало имени его дамы, как предполагают, несравненной Миулины, дочери Альфеникена Альгарнского. Тот, под тяжестью которого гнется спина сильной кобылы и чье вооружение бело, как снег, и чей щит без девиза, – это новопосвященный рыцарь, француз Пьер Напэн, владетель Утрикийских баронств. Другой, широкие стремена которого бьют по пестрым бокам быстрой зебры и у которого вооружение украшено лазурными чашами, – это Эспартафилардо Лесной, избравший себе эмблемою на щите поле спаржи с девизом на испанском языке: «Rastrea mi suerte[21]».
Дон-Кихот долго называл все в том же роде массу рыцарей, которых его безумное воображение рисовало ему то в той, то в другой армии, снабжая каждого из них оружием, его цветами и девизами; и, не останавливаясь ни на минуту, он продолжал:
– Эти войска, которые ты видишь прямо против нас, составлены из бесконечного множества различных народностей. Вот те, которые пьют сладкие воды знаменитого Ксанфа. Здесь – горцы, обитающие на полях масидианских; там те, что просеивают мелкий золотой песок счастливой Аравии, там те, что пользуются свежими водами светлого Термодона; там те, что тысячами каналов истощают золотоносный Пактол; там лукавые нумидийцы, персы, знаменитые своею ловкостью в стрельбе из лука, парфяне и индийцы, сражающиеся набегу; арабы с кочевыми шатрами; скифы, сердца которых так же жестоки, как бела их кожа; эфиопы с продетыми сквозь губы кольцами; наконец, масса других наций, очертания лиц и наряд которых я узнаю, но имена которых ускользают у меня из памяти. В другой армии идут те, что пьют кристальные воды богатого оливками Бетиса; те, что омывают свое лицо в золотых струях Того; те, что пользуются плодотворными водами божественного Хениля, и те, что кочуют на тучных пастбищах полей тартесийских, и те, что беззаботно резвятся на блаженных полях Хереса; и богатые, светлокудрые сыны Ламанчи, и древние, благородные остатки крови готов, покрывающие себя железом, и те, что купаются в Писуэрге, славной мягкостью своих струй, и те, что пасут бесчисленные стада на обширных равнинах извилистой Гвадианы, знаменитой таинственностью своего истока, и те, что дрожат в тенистых лесах от холодного пиренейского ветра или под хлопьями снега, блестящего на вершинах Апеннин. Одним словом, все различные народы, какие только Европа заключает в своих пределах.
