Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

бесстыдством, что я получала такое удовольствие, точно при сдаче

карт мне сразу достался марьяж. На следующее утро он явился к нам с

визитом, чтобы осведомиться, как мы с маменькой добрались до дому.

Должна тебе сказать, дорогая, что этот обворожительный дьявол

увивается за нами обеими сразу. Лакей застучал в дверь - а у меня

забилось сердце! Я думала дом развалится от этого стука. Под самые

окна подкатила карета с лакеями в прелестных ливреях! У него бездна

вкуса. Маменька все утро трудилась над своей прической, ну а я приняла

его в дезабилье, небрежно и спокойно, как будто его визит меня ни

капельки не взволновал. Маменька изо всех сил старалась быть такой же

degagee {Непринужденной (франц.).}, как я, но от меня не укрылось, как

она покраснела. Право, он обольстительный дьявол. Пока он у нас сидел,

мы смеялись, не переставая. Я никогда еще не слышала столько

забавных шуток. Сначала он принял маменьку за мою сестру, чем

рассмешил ее до крайности, потом принял мой природный румянец за

румяна, чем рассмешил уже меня, а потом вынул табакерку и показал

картинку, и тут мы все трое рассмеялись. В пикет он играет так дурно и

так любит карты и так мило проигрывает, что решительно покорил меня. Я

выиграла целых сто гиней, но зато потеряла сердце, Я думаю, незачем

добавлять, что он всего лишь полковник ополчения {2}.

Остаюсь, любезная Шарлотта, вечно любящей тебя БЕЛИНДОЙ.

Китайская пишет наперснице, своей бедной родственнице, по такому же поводу, и, по-видимому, ей известно, как следует держаться в подобных случаях, даже лучше, чем европейской красавице. Вы долго жили в Китае, и, без сомнения, легко признаете правдивость этой картины, а будучи знакомы с китайскими нравами, сумеете понять все, что имеет в виду эта дама.

ЯЙЕ от ЯОВЫ.

Папенька клянется, что пока он не получит от полковника сто,

двести, триста, четыреста таэлей, он не уступит ему ни одного моего

локона. До чего мне хочется, чтобы мой ненаглядный заплатил папеньке

требуемый выкуп. Ведь полковник считается самым учтивым человеком в

Шэньси {3}. Смогу ли я описать его первый визит! Как они с папенькой

кланялись друг другу, пригибались и то замирали на месте, то начинали

приседать, как отступали один перед другим и вновь сходились. Можно

подумать, что полковник знает наизусть семнадцать книг этикета {4}.

Войдя в зал, он очень изящно трижды взмахнул руками - тогда папенька,

не желая уступать ему, помахал четырежды; после чего полковник

повторил все сначала, и оба они несколько минут с дивной учтивостью

размахивали руками. Я, конечно, оставалась за ширмой и следила за

этой церемонией в щелочку. Полковник об этом знал: папенька его

предупредил заранее. Я все, кажется, отдала бы, лишь бы показать ему

мои крохотные туфельки, но, к сожалению, эта возможность мне не

представилась. Впервые я имела счастье узреть другого мужчину, кроме

папеньки, и клянусь тебе, дорогая моя Яйя, я думала, что три моих души

{5} навеки покинут тело. Как полковник хорош! Недаром его считают

самым красивым мужчиной во всей провинции - так он толст и так невысок

ростом. Но эти природные достоинства весьма выгодно подчеркивал его

костюм, до того модный, что и описать невозможно! Голова у него наголо

обрита, и только на макушке оставлен пучок волос, заплетенных в

очаровательную косичку, которая свисает до самых пят и заканчивается

букетом желтых роз. Не успел он войти, как я тотчас поняла, что он

весь надушен асафетидой {6}. Но его взоры, дорогая моя Яйя, его взоры

просто неотразимы. Он все время смотрел на стену, и я уверена, что

никакая сила не нарушила бы его серьезности и не заставила бы отвести

взгляд в сторону. Учтиво промолчав два часа, он галантно попросил

привести певиц только ради того, чтобы доставить удовольствие мне.

После того, как одна из них усладила наш слух своим пением, полковник

удалился с ней на несколько минут. Я уже думала, что они никогда не

вернутся! Признаюсь, я не видала человека очаровательнее! Когда он

возвратился, певицы вновь запели, а он опять устремил взор на стену,

но через каких-нибудь полчаса снова удалился из комнаты, на сей раз с

другой певицей. Нет, он и в самом деле очаровательный мужчина!

Вернувшись, он решил откланяться, и вся церемония началась заново.

Папенька хотел проводить его до двери, но полковник поклялся, что

скорее земля разверзнется под ним, чем он позволит папеньке сделать

хотя бы один шаг, и папеньке под конец пришлось уступить. Как только

он перешагнул порог, папенька вышел следом за ним, чтобы посмотреть,

как он сядет на лошадь, и тут они снова добрых полчаса кланялись и

приседали друг перед другом. Полковник все не уезжал, а папенька все

не уходил, пока, наконец, полковник не одержал верх. Зато не успел он

проехать и ста шагов, как папенька выбежал из дому и закричал ему

вслед:

- Доброго пути!

Тогда полковник повернул назад и во что бы то ни стало хотел

проводить папеньку в дом. По приезде домой полковник тотчас же послал

мне в подарок утиные яйца, выкрашенные в двадцать цветов. Такая

щедрость, признаюсь, покорила меня. С тех пор я все время загадываю

судьбу на восьми триграммах {7}, и всякий раз они предвещают мне

удачу. И опасаться мне нужно только одного, чтобы полковник после

свадьбы, когда меня доставят к нему в закрытых носилках и он впервые

увидит мое лицо, не задернул занавеску и не отправил меня обратно к

папеньке. Разумеется, я постараюсь выглядеть как можно лучше. Мы уже

покупаем с маменькой свадебное платье. В волосах у меня будет новый

фэнхуан {8}, клюв которого будет спускаться до самого носа. Модистка,

у которой мы купили его вместе с лентами, бессовестно нас обманула,

поэтому, чтобы успокоить свою совесть, я тоже ее обманула. Согласись,

так и следует поступать в подобных случаях. Остаюсь твоей, моя

дорогая,

вечно преданной

ЯОВОЙ.

Письмо XL

[Среди англичан не перевелись еще поэты, хотя они и пишут прозой.)

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Об английских поэтах ты неизменно говорил с большим уважением, полагая, что в искусстве своем они не уступают не только грекам и римлянам, но даже и китайцам. Но теперь даже сами англичане считают, что поэты у них повывелись, и они ежечасно оплакивают упадок вкуса и отсутствие талантов. Пегас, говорят англичане, видно, сбросил с себя узду, и нынешние наши барды пытаются направить его полет к небесам, уцепившись за его хвост.

И все-таки, мой друг, такие суждения услышишь только среди невежд; люди с истинным вкусом полагают, что поэты в Англии есть и по сей день и что некоторые из них ничуть не уступают своим предшественникам, а, быть может, даже и превосходят их. Невежды считают, что поэзию создают строки с определенным числом слогов, так что пустенькая мысль укладывается в строфы с одинаковым числом строк, завершающихся рифмой. Я же, не в пример им, не представляю себе поэзии без неподдельного чувства, богатства воображения, лаконичности, естественности описаний и благозвучности. Только это может взволновать меня и растрогать.

Если мое представление о поэзии справедливо, то англичане в наши дни не столь уж бедны поэтическими дарованиями, как им это кажется. Я знаю несколько истинных, хотя и непризнанных, поэтов, которые наделены душевной силой, возвышенностью чувств и величавостью слога, то есть тем, что делает поэта поэтом. Многие из нынешних сочинителей од, сонетов, трагедий и стихотворных загадок и в самом деле не заслуживают этого имени, хотя они постоянно из года в год бряцают рифмами и подсчитывают слоги. Зато их Джонсоны {1} и Смоллеты {2} - настоящие поэты, хотя, насколько мне известно, за всю жизнь они не сочинили ни одного стихотворения {3}.

В любом молодом языке назначение поэтов и прозаиков различно: поэты всегда выступают первыми, они ^идут неторными путями, обогащают национальную сокровищницу языка и совершают на этом поприще все новые и новые подвиги. Прозаики следуют за ними с большей осмотрительностью и, хотя они не столь торопливы, зато тщательно оберегают любую полезную или любезную читателю находку. Когда же мощь и возможности языка проявились в должной мере и поэт отдыхает от своих трудов, тогда-то его обгоняет неутомимый собрат по искусству. С той минуты свойства, присущие обоим, сочетаются в прозаике; пламень поэтического вдохновения загорается в историке и ораторе, и у поэта не остается иных достоинств, кроме метра и рифмы. Так во времена упадка древней европейской словесности Сенека, хотя и писавший прозой {4}, был не меньшим поэтом, чем Лукан {5}, а Лонгин {6}, сочинявший трактаты, превосходил возвышенностью Аполлония Родосского {7}.