После банкета - Юкио Мисима
Импозантный, красноречивый Тамаки, дипломат из аристократов, гордился тем, что хорошо знает жизнь народа, но сейчас его интересы лежали вне современности. В памяти сохранилось лишь сияние люстр, освещавших приемы, на которые некогда собирали по пятьсот, а то и по тысяче гостей.
– Да, каждый раз, как вспомню, просто мороз по коже. Вот уж поистине занятная история, – вальяжным тоном, будто желая испортить всем настроение, начал Тамаки. – В Берлине, после того как я стал послом, мне сказали, чтобы я не ездил на метро. Советник Мацуяма буквально силой затаскивал меня туда. С конца поезда это был второй… нет, третий вагон. Мы зашли, стоим где-то в гуще народа. Я посмотрел вперед и вижу – Геринг!
Здесь Тамаки, несомненно, ожидал реакции слушателей, но все неоднократно слышали эту историю, и реакции не последовало. Кадзу взяла на себя роль заинтересованного слушателя и высказалась:
– А, в то время это была известная личность. Как Като Киёмаса[5] для Японии. И он ездил на метро?
– Да, Геринг тогда был в зените славы. А тут – в поношенной рабочей одежде едет на метро, приобняв хорошенькую девушку лет шестнадцати или семнадцати. Я решил, что обознался, присмотрелся внимательнее: нет, сам Геринг. Во всяком случае, тот приятель, с которым я каждый день сталкиваюсь на приемах. Я в жуткой растерянности, а он хладнокровен. Женщина с ним, возможно, проститутка, но я, к сожалению, в этом не разбираюсь.
– На вас не похоже.
– Ну, девушка миленькая, но слишком много косметики, помады. Геринг-рабочий касался мочек ее ушек, поглаживал по спине. Вижу, что и у Мацуямы глаза округлились, но Геринг с девушкой сошли на две остановки раньше. Нам осталось только удивляться. Потом этот Геринг в метро не выходил у меня из головы. На следующий вечер он давал прием. Мы с Мацуямой подошли поближе и принялись его рассматривать. Ну точь-в-точь вчерашний тип. В конце концов я не смог сдержать любопытства и, забыв свои обязанности посла, спросил: «Вот мы вчера ехали на метро посмотреть народный праздник. Думаю, это было полезно; вы, верно, поступили так же». Геринг улыбнулся и так многозначительно ответил: «Мы всегда с народом, мы – часть народа. Поэтому в метро меня насильно затаскивать не нужно».
Тамаки произнес сказанное Герингом по-немецки и тут же перевел на японский.
Послы вели себя недипломатично, не слушали других. Не дождавшись завершения рассказа Тамаки, бывший испанский посол заговорил о жизни в Санто-Доминго, прекрасной столице Доминиканской Республики, где он в свое время был посланником. Прогулки по набережной под кокосовыми пальмами, великолепные закаты над Карибским морем, смуглая кожа мулаток, отражавшая эти закаты… Старик живописал все это в полном самозабвении, но болтливый посол Тамаки прервал его и перешел к истории о том, как встречался с молодой Дитрих. Для Тамаки безвестная красавица не представляла особого интереса – чтобы расцветить повествование, необходимы были только знаменитое имя и прославленная репутация.
У Кадзу портилось настроение оттого, что в речи гостей мелькали иностранные фразы. В непристойностях важные заключительные слова всегда произносились на языке-источнике, но ее интересовала атмосфера, которую создавали люди иного круга, редко посещавшие ее ресторан. Все они определенно были «утонченными, удалившимися на покой господами»; как бы ни были они бедны сейчас, им однажды довелось прикоснуться к роскошной жизни. И память об этом, к несчастью, на всю жизнь окрасила их пальцы золотой пылью.
Среди них выделялся только Ногути Юкэн. Мужественное лицо без заносчивости, простая, в отличие от других, одежда – ничего щегольского или напыщенного. Над кристально ясными глазами – густые и удивительно длинные брови вразлет. Великолепные по отдельности, его черты соперничали друг с другом, а худощавое телосложение подчеркивало этот диссонанс. Ногути не забывал вовремя улыбаться, но держался настороже и в разговор вступал редко, обозначал свое участие кивком. Кадзу заметила это, едва впервые его увидела, но вдобавок при первой встрече ей сразу бросилась в глаза легкая тень несвежести на воротнике его рубашки.
«Пусть и бывший, но министр – и в такой рубашке. Наверное, за ним некому ухаживать».
Озаботившись этим, она безотчетно стала присматриваться к рубашкам других гостей. Воротники рубашек элегантных стариков все сияли белизной и жестко обхватывали шеи с увядшей кожей.
Один Ногути не вспоминал прошлое. Он тоже, до того как вернулся в Министерство иностранных дел, был послом в карликовом государстве, но пышная тамошняя жизнь его не интересовала. И это отсутствие рассказов о прошлом подчеркивало, что живой человек здесь лишь он.
Посол Тамаки опять завел речь о былых приемах. На этот раз, как на пышном рауте в королевском дворце, под сияющими люстрами, собрались аристократические сливки Европы. То была выставка европейских орденов и драгоценностей; подобные увядшим розам, морщинистые, в пятнах, щеки старых аристократок, отражая блеск камней, выглядели особенно бледными.
Потом разговор зашел о старой опере. Один твердил, как великолепна была Галли-Курчи в сцене безумия в «Лючии», другой настаивал, что Галли-Курчи уже миновала зенит славы и слышанная им «Лючия» в исполнении Тоти даль Монте[6] куда лучше.
Наконец молчавший до сих пор Ногути произнес:
– Давайте оставим разговоры о прошлом. Мы ведь еще молоды.
Ногути сказал это с улыбкой, но как-то очень убедительно, и компания умолкла.
Его слова потрясли Кадзу. В подобной ситуации добиться молчания могла хозяйка, сказав какую-нибудь глупость. Однако Ногути достиг цели и прекрасно передал то, что хотела сказать она, забыв о своем положении. «Он из тех, кто может замечательно выразить все, что трудно сказать», – подумала она.
От слов Ногути блеск собравшихся гостей померк, обернулся чадящей мокрой золой, словно залили водой пламя. Один из стариков закашлялся. Общее молчание нарушил долгий свистящий хрип. По выражению глаз было понятно, что на мгновение все подумали о будущем, о смерти.
Тут сад озарило яркое сияние лунного света. Кадзу обратила внимание присутствующих на поздний восход луны. Все уже достаточно выпили, поэтому пожилые джентльмены, не боясь вечернего холода, выразили желание обойти сад, который не смогли посмотреть днем. Кадзу распорядилась, чтобы служанки приготовили фонари. Даже кашлявший старик не захотел оставаться один и вышел наружу, надев большую белую маску.
Изящные столбы-колонны в кабинетах и перила выступающей в сад веранды смотрелись утонченным фрагментом старого храма. Служанки зажгли фонари и освещали место для перемены обуви, где гости искали садовые гэта[7].
