Уильям Голдинг - Воришка Мартин
А может, корабль не движется?
Обессиленные руки опустились, тело расслабилось и закачалось на волнах. Далекий силуэт казался всего лишь сгустком тумана, не позволяя определить ни размеров, ни расстояния, однако был виден даже из провала между океанскими валами. Тело вновь забарахталось, медленно продвигаясь вперед и взмывая на гребнях волн, что мерно набегали одна за другой.
– Помогите! Эй, на борту!
Что это за судно, так странно скособоченное? Авианосец, старый, брошенный, готовый вот-вот затонуть? Такой давно бы уже пустили на дно торпедным залпом. Океанский лайнер? Тогда, наверное, из самых больших… но почему он так накренился? Солнечные лучи лишь освещали завесу тумана, не в силах пронизать ее, и в плотной сияющей дымке маячило что-то, не похожее на корабль, хотя ничего, кроме корабля, там быть не могло.
Тело отчаянно рванулось вперед, но первое яростное возбуждение выжгло весь запас топлива, и огонь внутри снова едва тлел. Руки с усилием раздвигали воду, из темных сводов черепа взгляд жадно устремлялся к желанной цели, словно приближая ее. Силуэт впереди сдвигался, рос, но отчетливей не становился. Время от времени у подножия его мелькало что-то вроде волн, поднятых носом корабля… Взгляд постепенно угас, остались лишь упорно работающие руки и крики о помощи, которые отнимали последние остатки сил. Вокруг вздымалась зеленая стихия, готовая погасить тлеющий огонек, над головой клубился слепящий туман, глаза застилала багровая тьма. Тело бессильно обвисло. Темный силуэт высился впереди; сквозь хрип и тяжелые удары сердца слышался звук разбивающихся волн.
Голова с трудом поднялась, глаза напряглись.
На фоне неба торчала скала, над ней парила чайка. Волны у подножия вздымались и падали, выбрасывая вверх пенистые брызги, а затем исчезали, словно проглоченные невидимой пастью. Сознание представило мерно работающие руки, но они отказывались повиноваться. Очередная волна перехлестнула через голову и покатилась к рифу, гребень ее был тупым, непривычно сглаженным. В воздух взметнулся фонтан пены. Глаза, погрузившиеся в воду, на этот раз разглядели в зеленой пустоте желтые и бурые пятна, а монотонный шорох океанских валов сменился глухим рокотом. В странном ревущем мире мелькали странные мохнатые тени, смутные причудливые очертания камней и водорослей. Бурая плеть хлестнула по щеке, и тут же страшный удар сотряс все тело. Колени уперлись в твердь, руки жадно вцепились в столь неожиданно обретенную опору. Разинутый рот застыл в изумлении, глаза пристально разглядывали трех моллюсков – морские блюдечки, одно большое и два поменьше, – что прилепились к скале перед самым лицом. Твердь наводила ужас, означая конец привычного существования в изменчивой водной стихии. Совсем не похожая на трепещущую, живую плоть корабля, твердь источала безжалостность, рождая в душе панику. Здесь, на пути тысячемильного потока, бесцельно катящегося вдаль, внезапное появление непонятной опоры ввергало мир в войну.
Волна подхватила, оторвала от камней и раковин, перевернула и бросила назад, в темноту. Цепкие плети дернули за ноги, соскользнули и отпустили. В глазах снова вспыхнул свет, рот наполнился морской пеной. Мелькнула расколотая поверхность скалы, огороженная белоснежными фонтанами брызг, и зрелище неприступной тверди, внезапно выросшей посреди Атлантики, словно дикий зверь, выскочивший из кустов, исторгло из глотки вопль ужаса, который забрал весь воздух. Волна захлестнула с головой, погрузила в привычную зеленую тишину, затем подняла и поволокла в сторону. Бешеная пляска прекратилась, море больше не играло со своей добычей, сжимая ее мягко и бережно, как охотничья собака подстреленную птицу. Ноги зацепились за твердое, раз, другой. Осторожно опустив тело, вода отступила, щека уткнулась в камень. Море вернулось, ласково лизнуло в лицо. Сознание побуждало двигаться, но руки не подчинялись. Волна снова приподняла тело, приняв на себя большую часть веса, и на этот раз нужные движения получились, позволив продвинуться чуть вперед. Новая волна, еще один слабый рывок. Море ткнулось носом в ноги и уютно примостилось под мышкой, не доставая больше до лица. Перед темными провалами черепа стояла какая-то картинка, она заполняла все поле зрения, но никакого смысла в ней не было.
Волна под рукой шевельнулась, устраиваясь поудобнее.
Тело лежало неподвижно.
2
Картинка, белая с черным, но белого больше. Точнее, две картинки, наложенные друг на друга, для каждого глаза своя. Контуры еле заметно смещались, слышался слабый шум. Тело по-прежнему не двигалось, мыслей не было, но что-то твердое под щекой все настойчивее напоминало о себе: давило, жгло без тепла, пока, наконец, в одной точке не сконцентрировалась боль, настойчивая и ноющая, как гнилой зуб. Боль возвращала сознанию цельность, помогая прийти в себя.
Однако первым признаком жизни были не черно-белые пятна, не боль, а все-таки шум. Здесь море обращалось с телом бережно, вело себя тихо, но где-то там, вдалеке, продолжало реветь, метаться и рушиться, а ветер, получив более серьезного противника, чем послушная вода, вовсю свистел в скалах, порывами проникая в расщелины. Вся эта разноголосица сливалась в единую речь, которая врывалась в глухую тьму под сводами черепа и убеждала, что голова реально существует где-то, в каком-то месте. Пронзительный крик чайки пробился сквозь рокот ветра и воды, возвестив бредущему на ощупь рассудку: где бы ты ни был, ты есть.
Осознание пришло внезапно: он в самом деле существовал – терзаемый болью, но в тесном единении с твердью, которая удерживала на себе распростертое тело. Вспомнив, как пользоваться глазами, он совместил две оси зрения, так что обе картинки смешались, придав изображению объем. В щеку впечаталась прибрежная галька, обкатанный белый кварц, напоминавший формой мелкий картофель. Белизну оттеняли желтые пятна и темные вкрапления. Дальше белело что-то еще. Взгляд безучастно скользнул по обескровленным складкам ладони, посиневшим ногтям, сморщенным подушечкам пальцев. Линия руки под плащом, контур плеча. Повернувшись в неподвижной голове, глаза вновь обратились к гальке и принялись праздно разглядывать ее, словно ожидая от камней какого-то действия, не слишком, впрочем, интересного. Рука застыла, как мертвая.
Вода поднялась, тронула гальку, подождала и откатилась прочь под дробный перестук и шорох мелких камушков, омывая тело и шевеля босые ноги. Затем вернулась, и на этот раз, уходя, плеснула в раскрытый рот. Лицо не изменило выражения, но тело вдруг затряслось – все сразу, с ног до головы. Белая рука двигалась в такт, и потому казалось, что трясется галька. Твердые камни бередили щеку, причиняя ноющую боль.
В голове появлялись и пропадали новые картинки, но слишком мелкие и далекие, чтобы доставлять беспокойство. Женское тело, белоснежное и пышное. Фигура мальчика. Билетная касса. Корабельный мостик. Слова команды, выжженные неоновым светом на фоне неба. Высокий тощий мужчина, робко отступивший в темноту за верхней ступенькой трапа. Тело, подвешенное в воде, как стеклянный человечек в банке из-под джема. Выбирать не приходилось – только картинки и галька. Очередной камушек заполнялся новым сюжетом, становился окошком или замочной скважиной, позволяя заглянуть в другой мир, в иное измерение. Слова обретали видимые четкие формы, подобно оглушительному приказу. Они не дрожали и не таяли, оставаясь твердыми, как галька – там, в смутной тьме под надбровными дугами, между обжигающей болью сдавленной щеки и туманными очертаниями носа, по внутреннюю сторону невидящего взгляда.
Холод стал другим – он медленно полз по спине, пробираясь между плотными слоями одежды. Воздух обжигал, как медленный огонь. Ощущение едва успело возникнуть, когда вернувшаяся вода наполнила рот, и приступ удушья перебил ритм сотрясавшей тело дрожи.
Подтянуть ногу поближе. Теперь другую. Рука, маячившая перед глазами, тоже сдвинулась. Где-то сзади еще одна… послать ей сигнал… Пальцы были на месте, но не слушались, их одеревеневшие кончики еле шевелили невидимую гальку. Руки и ноги, подчиняясь команде из центра и подстегиваемые холодной дрожью, начали совершать плавательные движения. Дыхание стало чаще, сердце заколотилось. Бессвязные картинки исчезли, остались лишь камни, их шорох и стук в груди. В мозгу мелькнула полезная мысль – она не имела практической ценности, но позволяла вновь обрести частицу самого себя. Мысль удалось даже выразить в словах, хотя они прозвучали лишь по ту сторону зубов:
– Столько я весил бы на Юпитере.
В голове тут же прояснилось. Тело весит не больше, чем всегда, просто сил совсем не осталось. Здесь каменистый склон, надо на него заползти. Помятая щека отлепилась от гальки, колени уперлись в землю. Челюсти со скрипом сомкнулись. Двигаться и дышать – одновременно, чтобы грудь не цеплялась за камни…
