Йозеф Вестфален - На дипломатической службе
И теперь у них в конторе все-таки зеленые телефоны, потому что когда их устанавливали, здесь были только секретарши, и они, разумеется, согласились на зеленый. Хелена однажды прервала дифирамбы Гарри его черному телефону ехидным замечанием, что как ни крути, а этот предмет напоминает ей гестапо и ставку Гитлера. "Умеешь же ты все испоганить," -- ответил Гарри.
Гарри обходился без будильника, он спал крепко и всегда просыпался отдохнувшим. Поэтому он не выносил людей, которые по утрам часами зевали и жаловались на то, что тяжело выбираться из постели. Сегодня он проснулся еще когда не было шести, сияние солнце наполняло комнату. Рубашка свежая, брюки и пиджак вчерашние. Хорошо, что он мужчина, это упрощало дело. И на улицу. Квартира была неплоха, а лестницы еще лучше. Красивые широкие деревянные лестницы из тех времен, когда дома строили не идиоты. И никакого подземного гаража, куда тебя выпихивает лифт. Майское утро. Прогулка. Вдоль реки. У тебя есть голова не плечах, и в ней кое-что. Этого достаточно, чтобы вспоминать, чтобы отключаться, чтобы воспринимать. А могло бы быть хуже. Глаза остры, волосы густы, он не шепелявит, чего еще надо.
Если не смотреть на всю эту мелочную возню, на этот гнусный круговорот, через который в одиночку доказываешь свою правоту, соответственно помогаешь своему недостойному поручителю в его незаслуженном праве, тогда приятно использовать свою голову, чтобы пускать пыль в глаза, вызывать сочувствие, смотреть в упор на судей-мужчин и судей-женщин и доводить до того, что рот у прокурора начинает двигаться как у карпа. Собственно, это и есть триумфы.
Отвратительные рясы, называемые таларом (1). Они были еще одной причиной, чтобы отказаться от работы. С другой стороны, уже опять было почти хорошо оттого, во что превращало себя право, когда его представители наряжались, словно на карнавал. Благодаря тому, что большинство приговоров выносилось судьями в таларах, они казались ненастоящими. Не взаправду же вот такой клоун в униформе отправляет других людей на семь лет в настоящую тюрьму. Это было как-то неправдоподобно и может быть потому абсолютно переносимо.
В Америке не было таларов, но это американцам не помогло, они остались глупым народом. Не принимая во внимание блюз и джаз, не так уж много они породили. Еще парочку дюжин сладеньких шлягеров, про них нельзя забыть. И, конечно, некоторые фильмы. И песни протеста. По-настоящему хорошие песни поп-музыки всегда против чего-нибудь протестовали, если не против войны, тогда против безразличия, с которым американские обыватели одобряли военную политику своего президента, и против наивного жвачного послушания, с которым американские солдаты поджигали людей в совершенно чужих местах земли и давали поджигать себя. И вот война во Вьетнаме уже два года назад кончилась, во всяком случае на бумаге. В 73-м американеры и вправду ушли оттуда. Напалм уже стал прошлым, Хо Ши Мин -- теперь лишь отзвук боевого клича демонстраций, и глубоко в мозгу засели воспоминания о нескольких жутких фотографиях. Остались пара песен Боба Дилана и Джоан Баэз, Дженис Джоплин, Джимми Хендрикса и "Дорз", пара-тройка диких звуков и гитарных аккордов. Сначала они считались убийственно бунтарскими. Потом выяснилось, что бунтарский дух поп-музыкантов был или надуманным или вовсе бесцельным, ничего кроме выдумки фэнов и эйфорически настроенных журналистов. И все-таки в них было что-то очень настоящее, несмотря на замарихуаненность, потому что хотя не так давно все это происходило -- протесты, сопротивление -некоторые старые песни несли в себе удивительную силу. Они выбрасывали звуки наружу настолько убедительно, что ты становился как прежде -- жестким, и мягким, и гордым, и способным сопротивляться.
Гарри прошагал вдоль реки до художественного музея и повернул обратно. Пришло время встроить в машину радио с магнитофоном, пришло время вернуться к игре на трубе. И еще нужно было отремонтировать проигрыватель.
Если верно то, что разбойничья политика будит к жизни причудливую музыку, тогда удивительно, что во времена нацистов не родился популярный музыкальный протест. Почему никому из музыкантов-изгоев не пришо в голову пересочинить слащавую "Лили Марлен" в фуриозную песню, в которой покусительница мечтает отправить на воздух всю банду нацистов? Вот так, в деталях:
У ворот барака,
в свете фонаря
Гитлера-собаку,
встретил я не зря:
как хорошо у этих стен
ему в лицо
пальнуть свинцом
ради Лили Марлен,
ради Лили Марлен. (2)
Музыкальное видение справедливого покушения. И все это парафразируется убийственно-чувственным звучанием трубы. А потом с этим зонгом через БиБиСи в окопы. Почему такая музыка не появилась ни во время войны, ни после? Сопротивление было малодейственным занятием офицеров и коммунистов, а осмысление прошлого -- занятием по обязанности ораторов и интеллектуалов. У историков и психоаналитиков наготове огромное количество объяснений происшедшему в немецкой истории. Но чего действительно не хватало -- так это парочки грандиозных зонгов, которые хотел слушать и мог насвистывать каждый, зонгов, которые с яростью, обращенной назад, взывали против национал-социализма и мощью своих ритмов разбили бы целое прошлое.
Гарри подумал о своей трубе, о школьной джаз-банде и о том, что здесь, во Франкфурте, еще не поздно тоже против чего-нибудь сыграть. West End Blues у него еще получится. Во всяком случае, контора, контора и только контора, так дальше не может продолжаться.
Недалеко от его квартиры была маленькая булочная, которая открывалась уже в семь утра.
Он завтракал здесь почти всегда, и каждый раз боролся сам с собой, не заговорить ли с продавщицей. Вы свободны сегодня вечером? Каждое утро он ее любил. Но он был достаточно взрослым, чтобы понимать, что это бессмысленно. Эта любовь срабатывала только в кофейне-булочной или в теплые весенние дни, как сегодня, когда столики стояли на тротуаре.
Карола. Разумеется, он ее Каролой не называл и не выкрикивал ее имени. Он ее вообще не звал. Он скромно поднимал палец, когда хотел заплатить или сделать заказ. Каждое утро одно и то же. Кофе и булочка с маслом. Он любил Каролу еще и за то, что она не спрашивала "Как всегда?" и не приносила ему, как постоянному посетителю, одно и то же. Нет, каждое утро она подходила к нему и улыбалась, словно ожидая особенного заказа. И он говорил: "Кофейник доверху и булку с маслом."
Гарри не любил слова "кофейничек". Это загородный ресторан. Сказать "кофейничек" было так же скверно, как спросить кого-нибудь, чего он ждет от жизни. Поэтому он говорил "кофейник". И слово "булочка" он не любил. Он говорил "булка", как южные немцы. Гарри вырос в южной Германии. Северная Бавария, подножие Альп, чудесно. От такого детства не откажешься. Там говорили "булка" и смеялись над тем, кто называл ее "булочка". Пруссаки. Хорошо сейчас сидеть во Франкфурте, имея прусское происхождение и называя булочку булкой. Во всем этом Гарри был доволен своей жизнью.
Карола терпеливо сносила его желание отказа от россказней про "булочки" и "кофейнички". Если она была в хорошем настроении, она говорила не без иронии: "Вот ваш кофейник и ваша булка". Сегодня она опять так сказала. Секунду они заговорщически смотрели друг на друга, и Гарри спросил себя, не попробовать ли. Гарри и девушка из булочной. Если бы на нем не висел этот абсурд с титулом. Покажи-ка свой паспорт, скажет она в быстро ставшем реальностью путешествии в Венецию или Париж. "Доктор Гарри Фрайхерр фон Дуквиц". Смех да и только. Раньше было сословное чванство. С этим покончено. Сегодня другие преграды.
Целоваться, нежиться, заниматься любовью, молчать -- отлично. Еще в кино хорошо ходить, но критическим может оказаться уже один стакан пива или бокал вина потом. Куда после этого со всеми ассоциациями? Это еще вопрос, понравятся ли Кароле его наблюдения. И весьма слабо представляемо пойти с нею в музей и смотреть там старые полотна. Разумеется, в хорошую погоду, когда в здании пусто. Может быть, она пойдет, может быть, она проявит интерес и любопытство, но потом он чего доброго начнет ее поучать. Мерзость какая. В картинные галереи можно ходить только в одиночку. Или с Хеленой. Молча мимо всего современного искусства. Замечательно, не удостоив и взглядом весь этот хлам, зная, что он ни на что не годится. С высоким чувством, что ты не попал впросак оттого, что директора музеев и критики искусства дозволяют себе вкручивать. И потом поспешить к старым мастерам. И здесь тоже нельзя быть падким на все подряд, тут достаточно дешевой чепухи. Только никакого благоговения, а хихикая над плохо нарисованными фигурами, над смехотворными сценами из мифов, над христианской чушью, над убогими святыми. То, что ему больше всего нравилось, удавалось старым мастерам между делом: подоконник с полотенцем и вазой на нем, собачонка в уголке, и позади голубеют горы у горизонта -- край земли. То, что казалось им самым неважным, стало сегодня лучшим. Здесь нечего объяснять.
