Евгений Марысаев - Рыжий черт
— Мне Пушкин и Лермонтов по-настоящему нравятся, — вывернулся я.
— Школярский ответ. Разумеется, что Пушкин и Лермонтов не могут не нравиться. А из советских?
— Может, спать будем? А то разбудим всех, — предложил я: современную поэзию я знал лишь по школе.
— А я очень многих наших поэтов люблю и читаю, — мечтательно сказал Жорка. — Светлов, Рыленков, Мартынов, Евтушенко... Все они такие разные, интересные.
— Маршак мне нравится, — сказал я, чтобы не ударить лицом в грязь перед мальчишкой.
— Очевидно, его переводы с английского? — оживился Жорка. — Бернса?
В это время на мое счастье проснулся пожилой Федорыч.
— Давайте же спать!
И мы замолчали.
Некоторое время мы тихо шелестели страницами, потом Жорка зашептал:
— В моем возрасте люди пишут стихи от невежества, ибо читают мало. Если бы читали побольше настоящих стихов, сразу бы поняли, что стоят их жалкие опусы... Но я все-таки пробую царапать. Только ты никому не говори. Идет?
— Идет. Почитай что-нибудь свое.
Жорка некоторое время молчал, потом начал громким шепотом:
— Уж вечер близится к концу.Зажглись огни в соседнем здании,А я на лавочке сижу,Назначив здесь свидание.
Он запнулся, а я ляпнул:
— Здорово получается. Как у Блока. Давай дальше.
— Господи, какую ты глупость говоришь! — всплеснул руками Жорка. — Черт!.. Уже жалею, что выболтал тебе про свои стихи. Будто святую тайну раскрыл...
...Глухой ночью меня разбудил какой-то шум. Я открыл глаза и долго не мог понять, что это за шум. Будто кто-то ходил по крыше барака. Потом донеслось глухое рычание.
— Медведь! — раздался истошный крик.
Поднялась паника. В темноте я натыкался на чьи-то тела, падал, никак не мог добраться до ружья, висевшего на стене. Наконец ружье у меня в руках, и я выскочил на улицу.
В ярком блеске луны с пологой крыши барака спускалось на ту сторону что-то темное, длинноногое... Вскинув ружье, я быстро обежал барак, хотел уже было нажать на спусковой крючок.
Верно, добрый ангел удержал меня от страшной ошибки: передо мною маячила вся заиндевевшая на морозе улыбающаяся Жоркина рожа.
Перепуганные вооруженные люди со всех сторон окружили пленника.
— Че вы, че вы, пошутить ведь хотел... — застрочил Жорка.
Сначала было глухое молчание. Потом раздался голос Константина Сергеевича:
— Ну вот что, любезный: еще одна подобная шутка — выгоню из партии к чертовой матери!
Понемногу разошлись; я и Жорка остались одни.
— В печную трубу рычал... У меня здорово это получается... Думал, будете очень смеяться... — промямлил он.
Я молчал.
— Если кому рассказать, ведь со смеху помрут!..
Я поднял глаза к небу.
— Боже, какой кретин!
Утром за завтраком он попросил извинения:
— Я никак не ожидал, что наведу такой переполох. Так что вы не сердитесь, пожалуйста. — И вдруг прыснул в кулак.
Все тоже улыбнулись: простили.
III
Жорку назначили в мою смену младшим буровым рабочим. Узнав, что я буровой мастер и его непосредственный начальник, он неизвестно почему расхохотался. Я рад, что он в моей смене: веселее будет! Но рад ли Федорыч, мой старший рабочий? Больше всего на свете он любит покой. Любит и споро потрудиться, но терпеть не может суеты в работе. Иногда он бывает ворчлив и оттого тяжел.
— Федорыч, — например, говорю я. — При подъеме штанги удобнее отворачивать вот так. — И показываю, как лучше и быстрее это делать.
Но он продолжает работать ключом по-своему, да еще ни за что ни про что начинает отчитывать меня:
— Ты мне не указывай. Я больше твоего на свете-то пожил.
Меня так и подмывает заметить, что возраст здесь ни при чем. Но я молчу. Прощаю ему все недостатки, лишь вспомню о том, что рассказывал боевой товарищ Федорыча, Водников, технорук экспедиции, как-то приезжавший к нам в партию. Бежавшего из плена Федорыча настигла погоня. Это было в Белоруссии, в дремучем лесу. Нет, фашисты не травили его собаками, не кололи штыками. Они сделали в земле узкий и глубокий проем и по шею закопали пленника. Вежливо распрощались на плохом русском языке и ушли. Двое суток простоял врытый в землю Федорыч. Вокруг ползали гадюки, в изобилии водившиеся в этих местах. На рассвете появился медведь. Он остолбенело поглядел на человеческую голову, торчащую из земли, повернулся и побежал. Испугался. Смертника случайно обнаружили партизаны. Бойца, споткнувшегося в потемках о голову чуть теплого Федорыча, звали Водниковым...
В партии две буровые. На буровых работаем в три смены; нынче нам в утро. Кроме буровиков, на работе с нами неотлучно начальник партии и тракторист. У Константина Сергеевича золотые руки: он и керн сортирует за техников, которых все никак не пришлют, и станок помогает ремонтировать. Он начал путешествовать давно, лет двадцать назад, сразу после университета, и изъездил вдоль и поперек весь Союз. Бродяжья жизнь не только не тяготит его, но он и не представляет для себя другой жизни. С людьми начальник партии крут, но справедлив.
У тракториста основная работа, когда буровые переезжают на новые места. Адская работа у тракториста и начальника партии. С утра до ночи. Вот и сегодня они вышли с утренней сменой.
На Вилюе темно и еще холоднее, чем наверху, возле барака. Слева и справа шумит едва различимая тайга. Идем друг за другом по узкой стежке, протоптанной посреди замерзшей реки. Впереди Константин Сергеевич с яркой «летучей мышью». Жорка за мною, последний. Он беспечно насвистывает модную песенку.
— Будь хоть сейчас серьезным, — оборачиваясь, говорю я. — Ведь впервые в жизни на работу идешь.
— Чтоб мне провалиться на этом месте, я сейчас серьезный, даже волнуюсь, — сообщает Жорка. — Только внешне такой...
Впереди идущий начальник партии остановился, и за ним, как звенья одной цепи, остановились остальные. Он поднял над головою «летучую мышь», и яркий свет выхватил из темноты три штабеля ящиков с керном. На этом месте летом мы бурили скважину.
— Трактор к штабелям не пройдет: валуны. Ящики придется перенести на дорогу, за ними на днях прилетят, — сказал Константин Сергеевич.
Прыгать по обледенелым валунам, скрытым под снегом, да еще тащить на себе тяжеленный ящик — занятие не из приятных. Но делать надо.
Жорка первым направился к штабелям. Мы понимающе переглянулись. Неужели первый блин комом?
Я обогнал его, добрался до штабеля и начал перекладывать ящики.
— Зачем? — спросил Жорка.
— Внизу полегче есть, я знаю, — неосторожно пояснил я.
— Ну-ка. — Он довольно грубо оттолкнул меня от штабеля и, ухватившись за первый попавшийся ящик, с великим трудом взвалил на плечо. Закряхтев, выпрямился. Потом, шатаясь, нащупывая ногою ровные места, пошел вниз к реке.
Когда на обратном пути он поравнялся со мною, сказал вроде бы со злостью:
— Это я только с виду тонкий, звонкий и прозрачный. На самом деле любому из вас холку намылю!
Перетаскали ящики, и снова в дорогу.
За поворотом реки показался копер буровой вышки и тепляк — наспех сложенный бревенчатый дом. От цепочки идущих людей отделилась смена и тракторист — четыре человека. А мы лезем наверх по крутой стежке, ползущей на огромный голец. Там, на вершине, наша буровая. Подъем утомителен, порою опасен; часто садимся на снег, переводим дух, унимая сильные толчки сердца.
— Так каждый день будем забираться? — глядя вниз на все уменьшающийся копер буровой вышки, спросил меня Жорка.
— Да. Пока не пробурим скважину. А что — тяжко?
— Что ты, чудак! Здорово!..
Наконец мы на вершине и торопимся к буровой. В тепляке, пока Федорыч разогревает и запускает двигатель, а Константин Сергеевич рассматривает керн, я объясняю Жорке азы колонкового бурения. Потом перечисляю его обязанности:
— Топить «буржуйку». Дров в тайге навалом. Раз. Охлаждать снегом «бегунок». Двигатель мы прозвали так потому, что, если плохо приболтишь его к полу, он может сорваться и покатиться на маховиках. Это два. И при подъеме принимать штанги. Три. Все. Ясно, каштановый?
— Так сложно, что медведя можно научить.
И началась работа. Жорка, беспрестанно хлопая дверью тепляка, наготовил на всю смену дров, натаскал полные ведра сыпучего снега. Я давлю на рычаг, врезаясь победитовой коронкой в вечную мерзлоту, краем глаза слежу за Жоркой: как бы чего-нибудь не натворил. Он носится как угорелый, пунцовые щеки уже успел измазать мазутом, зеленые глаза горят, словно у кошки. Он не «показывает себя» с лучшей стороны, нет, нутром чую: азартная любовь к труду в крови у таких чертей.
— Ну как, нравится? — спрашиваю я во время обеда.
— Как тебе сказать... Хотелось бы, чтобы шевелились не только руки и ноги, но и мозговые извилины.
Оставалось свободных полчаса, и Жорка потащил меня из полутемного тепляка на свет, на мороз. Я подошел к Константину Сергеевичу, который о чем-то говорил с Федорычем. Жорка направился к обрыву.
