Роберт Уоррен - Ежевичная зима
Я направился к нему, виновато протискиваясь между людьми, склонявшими ко мне широкие красные или худые желтые лица. Некоторых я знал, знал их имена, но теперь они были в толпе, среди незнакомых лиц, и казались мне чужими и недружелюбными. Я избегал смотреть на отца, пока не приблизился к нему на расстояние вытянутой руки от его каблука. Тогда я поднял глаза, пытаясь по его лицу угадать, сердится ли он, что я босой. Но прежде чем я смог прочесть что-либо на его невозмутимом скуластом лице, он наклонился и протянул ко мне руку. "Ну, хватайся!" - скомандовал он.
Я ухватился, подпрыгнул и - хоп! - взлетел как перышко в его макклеллановское седло. "Так тебе будет видней", - сказал он, двигаясь к задней луке, чтобы освободить мне место, и тут же, казалось, забыл обо мне, глядя поверх моей головы на вздувшуюся, бурлящую воду. Но сбоку, чтобы я не упал, он придерживал меня правой рукой.
Я сидел так тихо, как только мог, и лопатками чувствовал, как ходит грудь моего отца - слегка прижимаясь ко мне при вдохе и отстраняясь при выдохе, потом я увидел корову. Сначала, глядя вверх по течению, я принял ее просто за груду сплавного леса, мчащуюся в потоке воды, но вдруг какой-то довольно большой мальчишка, взобравшийся, чтобы лучше видеть, до середины телефонного столба, крикнул: "Вот черт, гляди-ка, корова!"
Все посмотрели. Точно, корова, но все равно что дерево - мертвую, как бревно ее крутило-вертело потоком, то захлестывало, то выносило на поверхность, над водой мелькали то голова, то копыта - уже не важно что.
Корова оживила разговор. Стали гадать, минует ли она мост, проскочив в свободном пространстве под верхней балкой, или завязнет среди наносов и обломков, скопившихся у стоек и укосин. Вспомнили, как десять лет назад столько леса прибило к мосту, что мост своротило. И тут корова врезалась в мост. Она врезалась в затор у одной из стоек и застряла. Сначала казалось, что она его все-таки протаранит, потом стало ясно, что застряла она окончательно. Она качалась на боку громоздким, ленивым, усталым поплавком. На шее у нее была рогатка, чтобы не прыгала через забор.
- Она, видно, прыгать любила, - сказал кто-то.
- Вот, гляди, и допрыгалась, - подхватил другой.
Потом стали гадать, чья же это корова. Решили, что Милта Элли. У него, говорили, была корова, которая убегала, он пас ее на огороженной земле выше по течению. Милта Элли я никогда не видел, но знал, кто он такой. Он был скваттер и жил в лачуге на клочке земли, далеко, на отшибе, у холмов. Он был, что называется, "белая голь". Имел кучу детей. Как-то я видел их в школе. Остролицые, с прямыми прилизанными волосами тускло-соломенного цвета, они пахли простоквашей - не потому, что ели много простокваши, а потому, что так они, дети из лачуг, обычно пахнут. Старший Элли рисовал мерзкие рисунки и показывал их в школе малышам.
Это была корова Милта Элли. Именно так его корова и должна была выглядеть: костлявая, старая, с провисшей хребтиной и рогаткой на шее. Есть ли у него еще корова? - подумал я.
- Пап, как ты думаешь, есть у Милта Элли еще корова?
- Говори "мистера Элли", - сказал отец спокойно.
- Ну есть?
- Кто его знает.
И тут долговязый парень лет пятнадцати с дорожной котомкой - лямка на острых, как зубья пилы, позвонках, - сидевший на чахлом стареньком муле и не сводивший с коровы глаз, спросил, ни к кому в особенности не обращаясь:
- А что, утопших коров едят?
Он вполне мог быть сыном Милта Элли: вытертый залатанный комбинезон с обтрепанными брючинами, голые тощие лодыжки и задубевшие от грязи башмаки, болтающиеся под животом у мула. После этого вопроса все взгляды устремились на него, и тогда он смутился и помрачнел. Теперь я совершенно уверен, что он не собирался этого спрашивать. Пожалуй, для этого он был слишком горд, так же как и Милт Элли. Он просто думал вслух - и слова сорвались с языка.
На дороге стоял старик с белой бородой.
- Поживешь с мое, сынок, - сказал он смущенному хмурому парню на муле, - и увидишь: когда настают черные дни, люди еще не то едят.
- Да, кое для кого они нынче и впрямь настали, - сказал кто-то рядом.
- В свое время, сынок, я ел то, что человеку едва ли по вкусу. Я воевал, я был с генералом Форрестом, а что мне есть доводилось в черные дни, так я тебе расскажу. Я ел мясо, что вскакивало и убегало, когда ты собирался разрезать его и изжарить. Приходилось глушить его прикладом, такое оно было резвое. Это самое мясо прыгало, как лягушка, столько в нем сидело живности.
Но старика никто не слушал. Парень на муле отвернул от него свое хмурое острое лицо, ткнул мула в бок пяткой, и тот двинулся по дороге; при взгляде на него казалось, что вот-вот раздастся лязг костей в этой прилипшей к ребрам золотушной шкуре.
- Сын Сая Данди, - сказал кто-то, кивая в сторону удалявшейся фигуры на муле.
- Да, теперь ребятам Сая Данди, глядишь, и утопшая корова сгодится, сказал другой.
Бородатый старик обвел их неторопливым усталым взглядом, сначала одного, потом другого.
- Поживешь с мое, - сказал он, - и все что ни есть сгодится.
Снова стало тихо, люди смотрели на красную вспененную воду.
Отец потянул левый повод, кобыла обошла толпу и тронулась по дороге. Мы подъехали к нашим главным воротам, отец спешился, чтобы открыть их и впустить меня с Нелли Грэй. Сотни за две шагов от дома, у боковой дорожки, отец сказал: "Хватайся!", я ухватился, и он спустил меня на землю.
- Поеду кукурузу посмотрю, - сказал он. - А ты домой.
Он свернул, я остался на подъездной дороге и глядел ему вслед. Он носил сапоги из воловьей кожи и старую охотничью куртку - вид совсем как у военного, как на картинках, думал я, глядя на его одежду. На одежду и посадку.
Домой я не пошел. Мимо огорода и конюшен я направился к хижине Делли. Я хотел поиграть с Джеббом, сынишкой Делли, года на два старше меня. Кроме того, я замерз. Я шел и дрожал, тело покрылось мурашками. Вздувавшееся на каждом шагу между пальцами ног месиво было ледяным. У Делли можно было погреться и не бояться, что тебя заставят надеть носки и ботинки.
Хижина Делли, стоявшая на склоне и с одной стороны опиравшаяся на известняковые сваи, была бревенчатой, с маленькой верандой, беленым заборчиком и калиткой, где на проволоке висели лемеха, бренчавшие, когда кто-нибудь входил; во дворике росли два больших белых дуба, а позади хижины - цветы, там же под шапкой жимолости стояла чистенькая уборная. Делли и Старый Джебб - отец Джебба, который жил с Делли, жил с ней вот уже двадцать пять лет, хотя женаты они не были, - старались двор держать в чистоте. Они слыли опрятными и толковыми неграми. Делли с Джеббом были то, что называется "ниггеры при белых". Хижины двух других арендаторов не шли с их хижиной ни в какое сравнение. Отец следил, чтобы они не разваливались, но не мог же он и мусор за ними собирать. Они не давали себе труда выращивать овощи, как Делли и Джебб, или варить варенье и желе из диких яблок и слив, как Делли. Они были ленивые, и отец все грозился их согнать. Но не сгонял. Когда они в конце концов ушли, они снялись и ушли сами, просто так, отправились лениться куда-то еще. Потом появились другие. Но пока они здесь жили - Мэтт Роусон с семьей, Сид Тернер со своей, - я гонял с их детьми по всей ферме, когда они не работали. Но когда меня рядом не было, Маленькому Джеббу от них иногда доставалось. Все потому, что другие арендаторы завидовали его родителям.
Я так замерз, что последние полсотни шагов до калитки Делли пробежал. Я вошел во двор и увидел, что гроза не пощадила ее цветы. Место, как я говорил, было покатое, хлынувшая вода залила клумбы и смыла всю хорошую черную землю, принесенную Делли из леса. Травка во дворике, прибитая к земле потоком, так и осталась лежать и казалась редкой. Это напомнило мне слипшиеся перышки утонувших цыплят, которых собирал незнакомец там, на птичьем дворе моей матери.
Я пошел по дорожке к хижине и вдруг увидел, сколько сора и грязи повымыло из-под дома Делли. Земля перед верандой не была больше чистой. Вода вынесла из-под дома ветошь, ржавые банки, обрывки гнилой веревки, собачьи какашки, битое стекло, старую бумагу и тому подобную дрянь - все это теперь усеивало чистый дворик Делли. Теперь он выглядел так же, как и другие дворы, или даже ужаснее. Да, ужаснее, поскольку это было неожиданно. Я никогда не думал, что под домом у Делли скопилось столько грязи. Едва ли весь этот хлам под хижиной порочил Делли. Под любым домом собирается мусор. Но я не думал тогда об этом, глядя на все то, что вода вынесла на уютный и чистенький двор, который Делли, случалось, даже мела веником.
Я осторожно прошел по двору, стараясь не наступить на что-нибудь босой ногой, и поднялся на крыльцо. Я постучал, и Делли сказала: "Войдите".
После дневного света внутри казалось темно, но я различил Делли, лежавшую под одеялом, и Маленького Джебба, присевшего у камина, в котором чуть теплился огонь.
- Здрасьте. Как здоровье? - спросил я Делли.
