Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
- Дальше! - сердито бросает дон Томас.
- А доходы падают, ваша милость...
- Как?! - вскипает дон Томас и щелкает по столу хлыстиком - он знает, что, как бы низко ни упали доходы, владения его по-прежнему будут приносить несметные богатства. - Падают? Почему?!
Марсиано съежился в кресле.
- Плохие времена, ваша милость, народ уже не тот стал. Работают не так, как прежде. Бес их знает, что на них нашло. Все делают с прохладцей, отлынивают, как могут, и если не слышат свист кнута над собой, то становятся даже дерзкими и наглыми. Позволяют себе вслух рассуждать о своей нужде, барщину называют пыткой и даже делятся друг с другом своим недовольством. Вы ведь изволите знать - Оливаресу до сих пор не удалось подавить восстание в Каталонии. Доныне тамошняя чернь бесчинствует, сопротивляясь властям, и солдаты не могут поймать вождя восставших Пау Клариса. Ныне простолюдины уже не ягнята, они - бунтовщики.
Томас с силой хлестнул по столу хлыстиком.
- Вы дурак, Нарини, или кто? Зачем вы рассказываете мне все это? Что мне за дело, спрашиваю я вас?
- Я только хотел... - лепечет майордомо. - Среди наших людей тоже заметна строптивость... Видно, кто-то подстрекает их, и оттого падают доходы...
- А вы у меня на что? - кричит дон Томас. - Вы-то зачем здесь? Или вы не в силах утихомирить нескольких мятежников? Или нет У вас под рукой моих стражников? Может быть, вы стареете? Или боитесь горстки нищих, у которых бурчит в брюхе?
Майордомо пытается что-то сказать, но резкое движение руки дона Томаса останавливает его.
- Молчать! Делайте, что надо!
Скрипнув зубами, кланяется майордомо спине своего господина, обещая себе: "Ну, погодите у меня, голодранцы! Я подтяну узду, чтоб в другой раз не получать за вас разноса!"
* * *
В замке гул и звон - готовятся к завтрашнему празднеству.
Солдаты чистят оружие, служанки натирают медную и оловянную посуду, режут птицу, все спешит, бежит, гремит.
За приготовлениями к пиру наблюдает - из любопытства и в предвкушении лакомых блюд - второй воспитатель Мигеля, капуцин Грегорио.
- Бог сотворил быков для арены, собак для охоты, домашнюю птицу для еды...
- А человека, ваше преподобие? - спрашивает толстый повар Али.
- Человека бог создал для того, чтобы он мудро наслаждался дарами жизни и хвалил бога, - отвечает монах, пробуя блюда. - Добавь-ка сюда щепотку гвоздики, Али. Тогда кушанье приобретет нужный аромат.
Столетняя Рухела, няня Мигеля, ощипывает гуся.
- Наслаждаться жизнью? Красиво вы говорите, ваше преподобие. Да только нам, беднякам, нечем наслаждаться - мы не можем даже и говорить о какой-то там жизни. Наши дети до сих пор не знают вкуса гусятины. Утром, в полдень и к вечеру - кукурузные лепешки. После такого лакомства желудок воет, как пес, и если над твоей головой непрестанно кружится бич - трудно наслаждаться жизнью...
Грегорио участливо глядит на старуху.
- Когда-нибудь и вам хорошо будет, Рухела, вот увидишь. А не увидишь ты - увидят внуки. Пока же пусть каждый помогает себе, как может.
Грегорио спокойно взял со стола большой кусок гусиного паштета и сунул его в обширный старухин карман. Вся кухня расхохоталась, только Али в ужасе выпучил глаза.
- Что ты так смотришь, Али? - строго спросил монах. - Разве из-за такой малости оскудеет пиршественный стол?
Али засмеялся:
- Ну, коли вы так говорите, падре, значит, не оскудеет. Мы все вам верим.
Мимо отворенной кухонной двери тенью мелькнула стройная мальчишеская фигурка.
- Видали? - провожая Мигеля взглядом, сказала Рухела. - Сын самого богатого сеньора в Андалузии, а тоже не наслаждается жизнью. Скользит, как тень, глаз от земли не поднимет, и знает одни только книги, и нет у него никакой радости А какое красивое было дитя, когда я носила его на руках!
Петронила, молодая служанка, с участием отозвалась:
- Мне его жалко. Он добрый мальчик. Единственный из всех не брезгует разговаривать с нами.
- Недавно спас от лютости Нарини перевозчика Себастиана. Себастиан укрыл у себя маленького Педро, которого хотели высечь, - добавила служанка Барбара - И Мигель до тех пор просил дона Томаса, пока тот не помиловал Себастиана и не отменил порку Педро.
- Если молодой господин таков, то это заслуга падре Грегорио, подхватила Агриппина.
- А как же иначе? - удивился монах. - Погодите, дети мои, увидите - я сделаю из Мигеля человека!
- Хорошо бы, - сказала Рухела. - Если б не Трифон, этот вельзевул, который делает из мальчика чудовище по своему подобию...
- Молчи! - понизив голос, остановил ее Грегорио. - В доме есть доносчик!
- Вельзевул и есть, и не любит никого, даже господа бога! - стоит на своем старуха. - И сделает он Мигеля таким же бессердечным, как сам. Иссохнет сердце Мигеля, как цветок шафрана в песке. Все-то он сидит за решетками, а как бы хотелось ему поиграть с нашим Педро и крошкой Инес! Но нельзя, все запрещено бедняжке...
Рухела осеклась, ибо на пол кухни пала тень человека, сухого, как жердь. О, это майордомо Марсиано Нарини, воплощенная сухость, засушенная надменнось в камзоле, скелет с лицом трупного цвета.
- Приготовления идут как надо? - проскрипел иссушенный голос.
- Да, ваша милость, все идет как надо, - отвечают все хором, провожая ненавидящими взглядами графского погонялу.
* * *
Перед доном Томасом, падре Грегорио и майордомо - арабский скакун.
- Что скажешь, падре? - спрашивает граф.
Глаза Грегорио светятся восхищением.
- Не может быть лучшего подарка к рождению Мигеля, ваша милость. Этот конь подобен солнечному лучу. У него петушиная поступь. Сухожилия напряжены, как тетива лука.
Падре ходит вокруг вороного коня, с чувственным наслаждением поглаживает его блестящую шерсть.
- А ты, Марсиано?
Сухой майордомо вспыхнул свечой, ибо испанец и на смертном одре испытывает такую же страстную любовь к лошади, как к собственной жизни.
- Великолепное животное, ваша милость.
Монах наклоняется к графу Томасу, шепчет:
- Дон Мигель должен время от времени читать перед сном этому красавцу на ухо шестьдесят шестую суру Корана. Тогда конь будет предан ему, как собака.
- Но ведь тогда ему придется говорить по-арабски? - удивляется дон Томас.
- Разве я не обучаю его этому языку? - гордо отвечает Грегорио. Спросите у него сами, ваша милость.
- Добрый совет, - говорит граф, внезапно рассмеявшись. - И его даешь ты? Христианин и монах?
Мягко улыбнулся Грегорио:
- Ваша милость, я, правда, христианин, зато конь - араб и язычник.
Смеясь, дон Томас приветливо посмотрел на монаха.
* * *
Спальня графского сына.
Широкое ложе под балдахином, с сеткой от москитов? Колышущаяся ладья снов, блаженства, детских радостей? Кружевная укромность, пуховая мягкость?
Нет, о, нет. Жесткое ложе, стол, сундук с книгами, Скамеечка для коленопреклонений, распятие и - постоянный сумрак за спущенными занавесами. Окно за решеткой.
В келье Мигеля сидит за столом падре Трифон. Тощий, низкорослый человек, костлявое, бледное, скуластое лицо. Жгуче-пронзительные глаза неопределенного цвета, тонкие бескровные губы. Падре Трифон - член братства Иисусова; за фанатическую приверженность вере и рвение в делах церкви сам архиепископ Севильский, дон Викторио де Лареда, рекомендовал его в наставники Мигелю.
Падре Трифон держит в руке Священное писание.
- Отвертись себя, и возьми крест свой и следуй за мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради меня, тот обретет ее. Вам это ясно, дон Мигель?
- Нет, - отзывается тихий голос из самого темного угла.
Там, съежившись, сидит на скамье юный граф Маньяра. Обхватив колени руками, он поднимает к учителю бледное лицо и вперяет в него пылающие глаза.
- Что же вам неясно? - вопрошает Трифон.
О, этот холодный, этот режущий голос! Мигелю он напоминает звук, с каким скребет по камню нож или камень по железной посудине.
- Мне непонятны слова: "Отрекись от себя самого", - тихо отвечает мальчик.
- Отречься от себя самого - значит презреть свои прихоти, страсти и потребности. Любовь и ненависть, богатство, голод и жажду. Все от себя отринуть, учит Иисус. Покинуть все, задушить в себе все чувства. Вы меня слушаете, дон Мигель?
- Я задумался, падре, - склоняя голову, сознается юный граф. - Я вспомнил о ладье с подарками от дяди, о ладье из Нового Света - она пристанет, вероятно, завтра. Простите, падре.
- На моих лекциях вы не должны думать ни о чем, кроме бога, - скрипит голос Трифона. - Прошу вас; будьте внимательны: в каждом человеке с рождения заложены добро и зло. Ваша задача - подавить в себе все злое.
- В матушке моей - тоже добро и зло? - внезапно спрашивает мальчик.
- Безусловно. Как в каждом из нас.
- Нет! - рвется из груди Мигеля; он вскакивает. - В матушке нет зла. Моя мать - святая. Она нежна и бела, как Мадонна.
- Остановитесь! - повышает строгий голос Трифон. - Вы кощунствуете! Ваша мать превосходная женщина, но не смейте ставить ее выше пресвятой девы! Это тяжкий грех. Первый долг наш - любить бога, чтить бога и защищать бога.
