Бернард Шоу - Дом, где разбиваются сердца

ВОЕННОЕ СУМАСШЕСТВИЕ

Только те, кто пережил первосортную войну не на передовой, а дома, в тылу, и сохранил при этом голову на плечах, могут, вероятно, понять горечь Шекспира или Свифта, которые оба прошли через такое испытание. Слабым по сравнению с этим был ужас Пера Гюнта в сумасшедшем доме, когда безумцы, возбужденные миражем великого таланта и видением занимающегося тысячелетия, короновали его в качестве своего нумератора. Не знаю, удалось ли кому-нибудь в целости сохранить рассудок, кроме тех, кому приходилось сохранять его, потому что они прежде всего должны были руководить войной.

Я не сохранил бы своего (насколько он у меня сохранился), не пойми я сразу, что как у писателя и оратора у меня тоже были самые серьезные общественные обязательства держаться реальной стороны вещей; однако это не спасло меня от изрядной доли гиперэстезии. Встречались, разумеется, счастливые люди, для кого война ничего не значила: всякие политические и общие дела лежали вне узкого круга их интересов. Но обыкновенный, сознающий явление войны штатский сходил с ума, и тут главным симптомом было убеждение, что нарушен весь природный порядок. Вся пища, чувствовал он, теперь должна быть фальсифицирована. Все школы должны быть закрыты. Нельзя посылать объявления в газеты, новые выпуски которых должны появляться и раскупаться в ближайшие десять минут. Должны прекратиться всякие переезды, или, поскольку это было невозможно, им должны чиниться всяческие препятствия. Всякие притязания на искусства и культуру и тому подобное надо забыть, как недопустимое жеманство. Картинные галереи и музеи, и художественные школы должны быть сразу заняты военнослужащими. Сам Британский музей еле-еле спасся. Правдивость всего этого, да и многого другого, чему, вероятно, и не поверили бы, вздумай я это пересказывать, может быть подтверждена одним заключительным примером всеобщего безумия. Люди предавались иллюзии, будто войну можно выиграть, жертвуя деньги. И они не только подписывались на миллионы во всяческие фонды непонятного назначения и вносили деньги на смехотворные добровольные организации, стремившиеся заниматься тем, что явно было делом гражданских и военных властей, но и самым настоящим образом отдавали деньги любому жулику на улице, у кого хватало присутствия духа заявить, будто он (или она) "собирает средства" для уничтожения врага. Мошенники вступали в должность, назывались "Лигой против врага" и просто прикарманивали сыпавшиеся на них деньги. Нарядно одетые молодые женщины сообразили, что им достаточно просто вышагивать по улице с кружкой для пожертвования в руках и преспокойно жить на такие доходы. Миновало много месяцев, прежде чем, в порядке первого признака оздоровления, полиция упрятала в тюрьму одного антигерманского министра, "pour encourager les autres", [Для поощрения прочих (франц.)] и оживленные кружечные сборы с бумажными флажками стали несколько регулироваться.

БЕЗУМИЕ В СУДАХ

Деморализация не обошла и суд. Солдаты получали оправдание даже при полностью доказанном обвинении в предумышленном убийстве, пока наконец судьи и должностные лица не были вынуждены объявить, что так называемый "неписаный закон" - а это просто значило, будто солдат мог делать все, что ему угодно, в гражданской жизни, - не был законом Англии и что крест Виктории не давал права на вечную и неограниченную безнаказанность. К сожалению, безумие присяжных и судей сказывалось не всегда в одном потворстве. Человек, по несчастью обвиненный в каком-либо поступке, вполне логичном и разумном, но без оттенка военного исступления, имел самую малую надежду на оправдание. В Англии к тому же имелось известное число людей, сознательно отказывавшихся от военной службы как от установления преступного и противного христианству. Акт парламента, вводивший обязательную воинскую повинность, легко освобождал этих людей; от них требовалось только, чтобы они доказали искренность своих убеждений. Те, кто делал это, поступали неблагоразумно с точки зрения собственных интересов, ибо с варварской последовательностью их судили, несмотря на закон. Тем же, кто вовсе не заявлял, что имеет какие-либо возражения против войны, и не только проходил военное обучение в офицерских подготовительных войсках, но и объявлял публично, что вполне готов участвовать в гражданской войне в защиту своих политических убеждений, - тем разрешалось воспользоваться парламентским актом на том основании, что они не сочувствовали именно этой войне. К христианам не проявлялось никакого милосердия. Даже когда имелись недвусмысленные доказательства их смерти "от дурного обращения" и приговор с несомненностью определил бы предумышленное убийство, даже в тех случаях, если расположение коронерских присяжных склонялось в другую сторону,- их убийцы беспричинно объявлялись невиновными. Существовала только одна добродетель - желание лезть в драку и только один порок - пацифизм. Это основное условие войны. Но правительству не хватало мужества издавать соответствующие постановления; и его закон отодвигался, уступая место закону Линча. Законное беззаконие достигло своего апогея во Франции. Величайший в Европе государственный деятель - социалист Жорес был застрелен джентльменом, которому не нравились старания Жореса избежать войны. В господина Клемансо стрелял другой джентльмен, придерживающийся менее распространенных мнений, и тот счастливо отделался тем, что был вынужден на всякий случай провести несколько дней в постели. Убийца Жореса был, несмотря ни на что, оправдан; предполагавшийся убийца господина Клемансо был из предосторожности признан виновным. Нечего сомневаться, так случилось бы и в Англии, начнись война с удачного убийства Кейра Харди и окончись она неудачной попыткой убить министра Ллойд Джорджа.

СИЛА ВОЙНЫ

Эпидемия, обычно сопутствующая войне, называлась инфлюэнцей. Сомнение в том, была ли она действительно болезнью войны, порождал тот факт, что больше всего она наделала бед в местах, отдаленных от полей сражения, особенно на западном побережье Северной Америки и в Индии. Но нравственная эпидемия, бывшая несомненно болезнью войны, воспроизвела этот феномен. Легко было бы предположить, что военная лихорадка сильней всего станет бушевать в странах, на самом деле находящихся под огнем, а другие будут держаться поблагоразумней. Бельгии и Фландрии, где на широких пространствах буквально камня на камне не осталось, пока армии противников после ужасающих предварительных бомбардировок топтались по ней и толкали друг друга то взад, то вперед, этим странам было бы простительно выражать свои чувства более резко, чем простым пожиманием плеч да словами: "C'est la guerre". [Такова война! (франц.)] От Англии, остававшейся нетронутой в течение стольких столетий, что военные налеты на ее поселения казались уже так же маловероятны, как повторение вселенского потопа. трудно было ожидать сдержанности, когда она узнала наконец, каково прятаться по подвалам и в станциях подземки, каково лежать в постели, содрогаясь и слушая, как разрывались бомбы, разваливались дома, а зенитки сыпали шрапнелью без разбору по своим и чужим, так что некоторые витрины в Лондоне, ранее занятые модными шляпками, начали заполняться стальными шлемами. Убитые и изувеченные женщины и дети, сожженные и разрушенные жилища в сильной степени извиняют ругань и вызывают гнев, и много раз еще зайдет и взойдет солнце, прежде чем он утихомирится. Но как раз в Соединенных Штатах Северной Америки, где война никому не мешала спать, именно там военная лихорадка разразилась вне пределов всякого здравого смысла. В судах Европы возникло мстительное беззаконие; в судах Америки царствовало буйное умопомешательство. Не мне выписывать экстравагантные выходки союзной державы: пусть это сделает какой-нибудь беспристрастный американец. Могу только сказать, что для нас, сидевших в своих садиках в Англии, когда пушки во Франции давали о себе знать сотрясением воздуха так же безошибочно, как если бы мы слышали их, или когда мы с замиранием сердца следили за фазами луны в Лондоне, поскольку от них зависело, устоят ли наши дома и останемся ли в живых мы сами к следующему утру, для нас газетные отчеты о приговорах в американских судах, выносимых равным образом молоденьким девушкам и старикам за выражение мнений, которые в Англии высказывались перед полным залом под гром аплодисментов, а также более частные сведения о методах, какими распространялись американские военные займы, - для нас все это было так удивительно, что на миг начисто заставляло забывать и про пушки, и про угрозу налета.

ЗЛОБНЫЕ СТОРОЖЕВЫЕ ПСЫ СВОБОДЫ

Не довольствуясь злоупотреблениями в суде и нарушениями существующего закона, военные маньяки яростно набрасывались на все конституционные гарантии свободы и благополучия, стремясь отменить их. Обычный закон заменялся парламентскими актами, на основании которых совершались простые полицейские налеты a la russe, [В русском духе (франц.)] редакции газет захватывались, печатные станки разбивались, а люди арестовывались и расстреливались без всякого подобия судебного разбирательства или открытой процедуры с привлечением свидетелей. Хотя было насущно необходимо увеличивать продукцию, применяя самую передовую организацию труда и его экономию, и хотя давно было установлено, что чрезмерная длительность и напряженность труда сильно уменьшают продукцию вместо того, чтобы увеличивать ее, действие фабричных законов приостанавливалось и мужчин и женщин отчаянно эксплуатировали, пока снижение эффективности труда не стало слишком явным и его нельзя было далее игнорировать. Любые возражения и предостережения встречали обвинение в германофильстве, либо звучала формула: "Не забывайте, у нас сейчас война". Я говорил, что люди считали, будто война опрокинула естественный порядок и будто все погибнет, если мы не будем делать как раз противоположное тому, что в мирное время всегда считалось необходимым и полезным. Но истина оказалась еще хуже. Война не могла так изменить человеческий рассудок. -На самом деле столкновение с физической смертью и разрушением, этой единственной реальностью, понятной каждому дураку, сорвало маску образованности, искусства, науки и религии с нашего невежества и варварства, и мы остались голыми всем напоказ и могли до одури упиваться внезапно открывшейся возможностью проявлять наши худшие страсти и самый малодушный страх. Еще Фукидид в своей истории написал, что, когда ангел смерти затрубит в трубу, все претензии на цивилизацию сдунет с души человека в грязь, словно шляпу порывом ветра. Но, когда эти слова исполнились в наше время, потрясение не оказалось для нас менее страшным оттого, что несколько ученых, занимавшихся греческой историей, ему не удивились. Ведь эти ученые ринулись в общую оргию так же бесстыдно, как и невежды. Христианский священнослужитель присоединялся к военной пляске, даже не сбрасывая сутаны, а почтенный директор школы изгонял преподавателя-немца, не скупясь на брань, применяя физическое насилие и объявляя, что ни один английский ребенок никогда больше не должен изучать язык Лютера и Гете. И путем самого бесстыдного отказа от всяких приличий, свойственных цивилизации, и отречения от всякого политического опыта оба получали моральную поддержку со стороны тех Самых людей, кому в качестве университетских профессоров, историков, философов и ученых доверялась охрана культуры. Было только естественно и, быть может, даже необходимо для целей вербовки, чтобы журналисты и вербовщики раскрашивали черной и красной краской германский милитаризм и германское династическое честолюбие, доказывая, какую опасность представляют они для всей Европы (как это и было на самом деле). При этом подразумевалось, будто наше собственное политическое устройство и наш собственный милитаризм издревле демократичны (каковыми они, разумеется, не являются). Однако, когда дело дошло до бешеного обличения немецкой химии, немецкой биологии, немецкой поэзии, немецкой музыки, немецкой литературы, немецкой философии и даже немецкой техники, как неких зловредных мерзостей, выступающих против британской и французской химии и так далее и так далее,- стало ясно, что люди, доходившие до такого варварского бреда, никогда в действительности не любили и не понимали искусства и науки, которые они проповедовали и профанировали. Что они просто плачевно выродившиеся потомки тех людей семнадцатого и восемнадцатого столетий, кто, не признавая никаких национальных границ в великом царстве человеческого разума, высоко ставили взаимную европейскую вежливость в этом царстве и даже вызывающе поднимали ее над кипящими злобой полями сражений. Срывать орден Подвязки с ноги кайзера, вычеркивать немецких герцогов из списков наших пэров, заменять известную и исторически присвоенную фамилию короля названием некой местности, не имеющей традиций, было не очень достойным делом. Но выскабливать немецкие имена из британских хроник науки и образованности было признанием того, что в Англии уважение к науке и образованности является лишь позой, за которой кроется дикарское к ним презрение. Чувствуешь, что фигуру святого Георгия с драконом пора заменить на наших монетах фигурой солдата, пронзающего копьем Архимеда. Но в то время монет не было - были только бумажные деньги, и десять шиллингов называли себя фунтом так же самоуверенно, как люди, унижавшие свою страну, называли себя патриотами.