Уилла Кэсер - Моя Антония
К северу от дома, перед полосой вспаханной земли, защищавшей ферму от пожаров, росли невысокие, густо посаженные развесистые клены, листья на них уже начали желтеть. Эта живая изгородь тянулась почти на четверть мили, но мне пришлось пристально вглядываться, чтобы рассмотреть ее. Низкорослые деревца терялись на фоне травы. Казалось, что трава вот-вот поглотит и эту изгородь, и терновую рощицу со сложенным из дерна курятником.
Я смотрел по сторонам, и у меня было такое чувство, что здешний край это трава, как море - вода. От красного цвета травы вся необозримая прерия казалась залитой вином или устланной только что выброшенными на сушу водорослями-багрянками. Сама трава была в постоянном движении, и мне почудилось, будто вся прерия бежит куда-то.
Я и Забыл совсем, что у меня есть бабушка, а она вдруг появилась возле меня в шляпе от солнца, с мешком в руках и спросила, не хочу ли я прогуляться с ней на огород, накопать к обеду картошки.
К моему удивлению, огород оказался в четверти мили от дома, и подниматься к нему надо было по невысокому откосу мимо загона для скота. Бабушка показала мне толстую ореховую палку с медным наконечником, висевшую на кожаной петле у нее на поясе. Это, сказала она, от гремучих змей. Я тоже не должен ходить на огород без увесистой палки или большого ножа; сама она по пути туда и обратно убила этих змей великое множество. А одну девочку, что живет по дороге в Черный Ястреб, змея ужалила в ногу, и девочка проболела все лето.
Я точно помню, какой предстала предо мной прерия, когда в то сентябрьское утро я шагал рядом с бабушкой на огород по едва заметным колеям, оставленным повозками. Не знаю почему, может, я еще не пришел в себя от долгого путешествия в поезде, но только сильнее всего я ощущал вокруг себя движение - оно чувствовалось и в легком, свежем утреннем ветре, и во всем ландшафте: словно лохматая трава была просторной шкурой, под которой мчались вдаль стада диких бизонов...
Один я ни за что не отыскал бы огорода, хотя, вероятно, заметил бы большие желтые тыквы, которые лежали оголенные, так как листья уже высохли; но огород и не интересовал меня нисколько. Мне хотелось идти все дальше и дальше средь красной травы, до самого края света, а до него, казалось, рукой подать. Прозрачный воздух как бы говорил, что здесь кончается все, остаются только земля, солнце и небо, а стоит пройти еще немного вперед - будет только солнце да небо, и можно уплыть туда, подобно рыжевато-коричневым ястребам, которые парили у нас над головами, отбрасывая на траву медленно скользившие тени. И пока бабушка, взяв вилы, воткнутые в одну из борозд, копала картошку, а я выбирал ее из мягкой темной земли и клал в мешок, я все посматривал на ястребов - ведь и я мог бы парить там, наверху.
Когда бабушка собралась уходить, я сказал, что хотел бы остаться здесь ненадолго.
Она посмотрела на меня из-под полей шляпы:
- А змей не боишься?
- Немножко, - признался я, - и все равно мне хочется посидеть тут еще.
- Ну ладно, заметишь змею - не трогай ее. Большие желтые с коричневым не опасны, это ужи, они помогают разгонять сусликов. А увидишь, что из той норы кто-то выглядывает, - не пугайся. Это барсук. Он почти такой же большой, как опоссум, только на морде полоски, черные и белые. Иной раз он, бывает, утащит цыпленка, но я не разрешаю работникам обижать его. На этих новых землях привязываешься к животным. Я люблю, когда он выходит поглазеть на меня, пока я здесь копаюсь.
Бабушка перекинула мешок с картофелем через плечо и стала спускаться с холма, слегка наклоняясь вперед. Тропинка вилась по дну лощины; дойдя до первого поворота, бабушка помахала мне рукой и скрылась из виду. Я остался один, и мне было легко и спокойно - это новое чувство не покидало меня.
Я сел посреди огорода, чтобы змеи не могли незаметно ко мне подползти, и прислонился к нагретой солнцем желтой тыкве. В бороздах росли кустики пузырчатой вишни, усыпанные плодами. Я отвернул тонкие, как бумага, треугольные чешуйки, прикрывавшие ягоды, и съел несколько штук. Вокруг меня среди засохших плетей тыквы выделывали отчаянные трюки гигантские кузнечики, вдвое больше тех, что мне доводилось видеть раньше. Взад и вперед по вспаханной земле сновали суслики. На дне лощины ветер был не такой сильный, но наверху, у ее краев, он пел свою протяжную песню, и я видел, как клонится высокая трава. Земля подо мной была теплая, теплой она была и на ощупь, когда я крошил ее в пальцах. Откуда ни возьмись появились занятные красные жучки и целыми полчищами медленно ползали вокруг. Их пунцовые с черными пятнышками спинки блестели как лакированные. Я сидел тихо-тихо. Ничего не происходило. Я ничего и не ждал. Я просто подставлял себя солнцу, впитывая его тепло, так же как тыквы, и больше мне ничего не хотелось. Я был совершенно счастлив. Наверно, такое чувство мы испытываем, когда, умирая, сливаемся с чем-то бесконечным, будь то солнце или воздух, добро или мудрость. Во всяком случае, раствориться в чем-то огромном и вечном - это и есть счастье. И приходит оно незаметно, как сон.
3
В воскресенье утром Отто Фукс должен был отвезти нас знакомиться с новыми соседями - чехами. Мы решили захватить с собой кое-какие припасы ведь чехи поселились в необжитых местах, у них нет ни огорода, ни курятника, только маленький клочок вспаханной земли. Фукс принес из погреба мешок картошки и копченый окорок, а бабушка уложила в солому, устилавшую повозку, несколько караваев хлеба, который пекла вчера, горшочек масла и пироги с тыквой. Мы взгромоздились на козлы, и лошади затрусили мимо пруда по дороге, подымавшейся к большому кукурузному полю.
Мне хотелось скорее узнать, что откроется за этим полем, но там оказалась только красная трава, и ничего больше, хотя с козел было видно далеко. Дорога петляла, как затравленный зверь, обходя глубокие лощины, пересекая широкие и пологие. А вдоль дороги, на всех ее поворотах, росли подсолнухи - многие высотой с небольшое деревцо - с крупными шершавыми листьями и с множеством побегов, увенчанных цветами. Подсолнухи прорезали прерию золотой лентой. То и дело какая-нибудь из лошадей захватывала губами цветущий стебель и принималась жевать его на ходу, а цветы качались в такт движению ее челюстей, пока не скрывались в пасти.
Дорогой бабушка рассказала мне, что чехи купили участок у своего земляка Питера Крайека, и взял он с них втридорога. Еще живя на родине, они заключили сделку с Крайеком через его двоюродного брата, который приходился родственником и миссис Шимерде. Шимерды были первыми поселенцами-чехами в нашей округе. Только Крайек мог быть им переводчиком, а переводил он как хотел. Они совсем не знали английского, не могли ни совета спросить, ни объяснить, в чем нуждаются. Фукс сказал, что один их сын, уже взрослый и сильный, сможет работать в поле, а вот отец старый, немощный и в земледелии ничего не смыслит. У себя дома он был ткачом, слыл большим искусником по части гобеленов и обивочных тканей. Он привез с собой скрипку, но здесь от нее будет мало проку, хотя в Чехии он прирабатывал, играя на ней.
- Если они приличные люди, жаль мне их, - сказала бабушка, - зимой в этой дыре у Крайека им туго придется. Даже землянкой ее не назовешь, барсучья нора и та лучше. Говорят, Крайек навязал им за двадцать долларов старую плиту, а она и десяти не стоит.
- Так оно и есть, мэм, - подхватил Отто. - Да еще всучил им в придачу своего быка и двух старых кляч и содрал как за хорошую упряжку. Я бы их предупредил насчет лошадей, старик немного понимает по-немецки, да все равно толку не будет. Чехи сроду не доверяли австрийцам.
Бабушка с любопытством посмотрела на него:
- Почему же?
Фукс нахмурился и сморщил нос:
- Да знаете, мэм, это все политика, долго объяснять.
Местность становилась все более холмистой; мне сказали, что мы приближаемся к ручью Скво - он протекает через западную половину участка Шимердов, и земля их поэтому малопригодна для обработки. Вскоре показались неровные, поросшие травой уступы глинистого оврага, по дну которого извивался ручей, и мы увидели блестящие верхушки тополей и ясеней, росших внизу, Многие тополя уже начали по-осеннему желтеть и теперь из-за этих желтых листьев да блестящей коры стали похожими на сказочные деревья из серебра и золота.
Мы подъезжали к жилищу Шимердов, а вокруг, сколько я ни вглядывался, были все те же ощетинившиеся красной травой пригорки и овраги с бугристыми откосами и длинными корнями, свисавшими там, где осыпалась земля. Вдруг на одном из откосов я заметил какое-то подобие сарая, крытого сухой красной, будто вино, травой, что росла повсюду. Рядом с сараем стоял покосившийся остов старой ветряной мельницы без колеса. Мы подъехали к этому строению, чтобы привязать лошадей, и тут я увидел прямо в откосе дверь и окно, глубоко ушедшие в землю. Дверь была открыта, из нее выскочили женщина и девочка лет Четырнадцати и выжидающе уставились на нас. За ними следом вышла еще одна девочка, совсем маленькая. Голова женщины была повязана тем же вышитым платком с шелковой бахромой, который я заметил, когда они сошли с поезда в Черном Ястребе. Женщина была не старая, но и не молодая. На ее живом, подвижном лице с острым подбородком хитро блестели маленькие глаза. Она крепко пожала руку бабушки.
