Жорж Перек - Вещи
Возможно, что прошлое все еще тяготело над ними и не только над ними, но и над их друзьями, коллегами, сверстниками -- над всей той средой, в которой они вращались. Возможно, с самого начала они проявили чрезмерную ненасытность: им хотелось сразу достигнуть всего, хотелось, чтобы весь мир, все вещи искони им принадлежали, а они бы лишь расширяли свои владения. Но это было невозможно: даже если бы они становились все богаче и богаче, им бы не удалось изменить свое прошлое. Им так хотелось жить в комфорте, среди прекрасных вещей! Но они без разбору всем восхищались, восторгались, и именно это и являлось доказательством их чужеродности. Им недоставало преемственности (в самом примитивном значении этого слова) -- богатство не было для них чем-то само собой разумеющимся, неотъемлемым, присущим человеку, как ощущение собственного здоровья, -- нет, для них это было наслаждение чисто умозрительное. Слишком часто в том, что называют роскошью, они любили всего лишь деньги, которые за ней стояли. Они падали ниц перед богатством; любили его больше, чем саму жизнь.
Первые же их выходы в свет из замкнутого студенческого мирка, первые рейды в стихию роскошных магазинов, которые вскоре стали их обетованной землей, были с этой точки зрения весьма знаменательными. Неустойчивый вкус, мелочная придирчивость, неопытность, подобострастное преклонение перед всем, что, как им казалось, свидетельствует о хорошем вкусе, часто приводили их к унизительным промахам. Одно время Жером и его друзья одевались так, будто образцом для них послужил не английский джентльмен, а карикатура, какую представляет собою подражающий ему эмигрант с ограниченными средствами. Когда Жером купил себе первые вожделенные английские ботинки, он заботливо и долго деликатным вращательным движением натирал их кремом высшего качества, а потом выставил на солнце, чтобы они как можно быстрее приобрели поношенный вид, требуемый модой. А ведь если не считать грубых мокасин на нейлоновой подошве, которые он не желал носить, это были, увы, его единственные ботинки: он истаскал их по плохим дорогам за полгода.
Постепенно, с возрастом, умудренные опытом, они, казалось, попривыкли несколько соразмерять и обуздывать свои пылкие страсти. Научились ждать, приглядываться. Медленно начал вырабатываться и вкус, более верный, более обоснованный. Они давали теперь своим желаниям время созреть: глаза их уже не были столь завидущими. Теперь, прогуливаясь в окрестностях Парижа и останавливаясь перед витринами деревенских антикваров, они уже не набрасывались на фаянсовые тарелки, церковные стулья, на бутыли пузырчатого стекла или на медные подсвечники. Правда, в их воображении все еще маячило в неприкосновенности наивное видение образцового жилища, где будут царить комфорт и безоблачное счастье. Они продолжали восхищаться всеми вещами, которые мода сегодняшнего дня считала прекрасными: и поддельными лубочными картинками, и гравюрами в английском стиле, и агатовыми безделушками, и стеклом, отделанным серебром, и всяческими псевдоафриканскими поделками и ультранаучными пустячками, которые вдруг наводняли витрины улиц Жакоб и Висконти. Они все еще мечтали обладать ими: им хотелось бы прослыть знатоками, идущими в ногу со временем. Но этот подражательный раж постепенно притуплялся, им уже было приятно думать, что постепенно они становятся менее агрессивными, крикливыми и ребячливыми. Они сожгли то, чему поклонялись: волшебные зеркала, чурбаны, идиотские механические игрушки, радиометры, всю разноцветную дребедень, джутовые панно, изукрашенные грифами в манере Матье [Современный французский художник-абстракционист]. Им казалось, что мало-помалу они научились обуздывать свои желания: они знают теперь, чего хотят, к чему стремятся. Они знают, в чем их счастье, их свобода.
И тем не менее они ошибались: они были как никогда близки к катастрофе. Они уже вступили на путь, ни поворотов, ни конца которого они не ведали. Иногда их охватывал страх. Но чаще всего они проявляли лишь нетерпение: они ощущали себя уже подготовленными, уже созревшими для этой жизни -- они ждали лишь денег.
Жерому было двадцать четыре года. Сильвии -- двадцать два. Оба были психосоциологами. Эта работа, которая не являлась профессией или ремеслом в точном смысле слова, заключалась в интервьюировании людей различными методами и на разнообразные темы. Это было трудное занятие, безусловно требовавшее сильного нервного напряжения, но оно не лишено было и увлекательности, относительно хорошо оплачивалось и оставляло довольно много свободного времени.
Как и большинство их коллег, Жером и Сильвия стали психосоциологами по необходимости, а не по выбору. Кто знает, впрочем, куда привело бы свободное и беспрепятственное развитие их склонностей. Время и тут сделало выбор за них. Конечно, они предпочли бы, как и все, посвятить себя чему-то определенному, почувствовать мощное влечение, которое можно было бы назвать призванием, которое удовлетворяло бы их честолюбие и полностью подчинило бы себе. Увы, ими владело лишь одно стремление: хорошо жить, и оно-то и поглощало все их силы. Будучи студентами, они ужасались перспективе скромной должности учителя где-нибудь в Ножан-сюр-Сен, Шато-Тьерри или в Этампе, мысль о ничтожном жалованье пугала их до такой степени, что, едва познакомившись -- Жерому было тогда двадцать один год, а Сильвии девятнадцать, -- они, не колеблясь, бросили занятия, к которым, в сущности, еще и не приступали. Они не были обуреваемы страстью к познанию: куда более скромные мечты владели ими, и они не подозревали, что мечты эти ничтожны и когда-нибудь они пожалеют, что поддались им: комната побольше, с водопроводом и даже душем, более разнообразная или хотя бы попросту более сытная, чем в университетской столовке, еда; возможно, машина, пластинки, отпуск, одежда.
Уже в течение нескольких лет во Франции велось изучение причинности различных явлений. В тот год это увлечение переживало пору расцвета. Ежемесячно буквально на пустом месте открывались все новые агентства. Там легко можно было найти работу. Чаще всего она сводилась к посещению общественных парков, школ к моменту окончания занятий или многоквартирных дешевых домов на окраинах, к беседам с матерями семейств на тему -- заметили ли они новые рекламы и что о них думают. Такие зондажи-экспресс, называемые "тестингами" или "минутными анкетами", оплачивались по сто франков. Немного, но все же лучше, чем обычные люмпенские заработки студентов, вынужденных сидеть с детьми, служить ночными сторожами, судомойками или браться за любую подвернувшуюся под руку жалкую работу вроде распространения проспектов, переписки, записи рекламных передач, продажи из-под полы. А тут еще и новизна этих агентств, работавших почти кустарно, непроверенность методов, нехватка квалифицированных сотрудников позволяли надеяться на быстрое продвижение, на головокружительный взлет.
И расчет этот был не так уж плох. Несколько месяцев ушло на составление вопросников. Потом нашелся директор агентства, который в спешке был вынужден оказать им доверие: они поехали в провинцию, вооружившись магнитофоном; кто-то из их спутников, чуть постарше, посвятил их в технику проведения публичных и частных интервью, по правде говоря, куда менее сложную, чем принято думать. Они научились заставлять говорить других и взвешивать свои собственные слова; научились распознавать по нерешительности и замешательству, по стеснительному молчанию, по робким намекам ту дорогу, которую надлежало избрать; проникли в тайну универсального магического "гм", которым интервьюер заполняет паузы в речи интервьюируемого, завоевывает его доверие, соглашается с ним, одобряет, выспрашивает, даже иногда угрожает.
Успехи были вполне ощутимыми. Они продолжали в том же духе: подбирали крохи социологии, психологии, статистики; овладевали азами науки; научились применять избитые трюки: Сильвия то снимала, то надевала очки; они определенным образом записывали, листали свои блокноты, усвоили определенный тон в разговоре с боссами, вставляли чуть вопросительные выражения вроде: "не так ли", "в какой-то степени", "я думаю, возможно", "именно этот вопрос следует поставить"; научились в подходящий момент цитировать Райта Миллса, Уильяма Уайта или, того лучше, Лазарсфелда, Кантриля или Герберта Хаймана [Известные социологи и психологи], из которых и трех страниц не прочитали.
Овладев этими совершенно необходимыми навыками, они доказали, что постигли азбуку ремесла, и стали незаменимыми сотрудниками. Так, всего лишь год спустя после их первых шагов по изучению причинности на них возложили ответственную работу по "анализу содержания"; за этим постом следовала уже должность верховного руководителя всеми исследованиями, которая обычно отводилась штатным кадрам, хорошо оплачивалась и считалась самой почетной во всей служебной иерархии. За последовавшие годы они не спустились с достигнутой высоты.
