Лиляна Хабьянович-Джурович - Петкана
Великая любовь к сыну вызывала во мне страх и трепет. «Неужели нынешняя наша радость лишь передышка между двумя приступами жестокой боли?» — думал я, снедаемый тяжким беспокойством.
«Не требуй от меня, чтобы я доказал свою любовь к Тебе жертвой Авраамовой!» — втайне умолял я Всевышнего каждое утро и каждый вечер. Сей немой вопль поглощал все мои мысли на протяжении многих дней.
Я просил о том же и женщину в черном. Едва она возникала возле моей постели, как я начинал усердно творить молитву. Только бы она ушла. И никогда больше не появлялась. А если уж ей непременно нужно увести кого-то с собою, то пусть это буду я.
И она услышала. Сжалилась ли она над моими слезами и стонами или так суждено было свыше, но приходить она перестала. И, представьте себе, это чудесным образом совпало с тем временем, когда Создатель еще раз явил чрез нас Свое могущество и дивную силу.
Подобно престарелым родителям Исаака, Самсона, Марии и Иоанна, коим Бог даровал утешение на склоне дней, мы в наши преклонные годы (мне было уже 59, а моей жене 55 лет) получили от Господа еще одно чадо. Это произошло в 944 году от Рождества Христова.
Петка. Петкана. Так мы назвали нашу дочь. Имя ей мы выбрали по дню недели, в который она родилась. По-гречески это звучит как Параскева.
ПЕТКАНА
«Бог посылает нам в этой жизни искушения, страдания и боль, чтобы с их помощью мы могли легче познать и исполнить свое предназначение. Они — как придорожные знаки, помогающие не сбиться с пути и выбрать на развилке верное направление», — говорил мой брат Евфимий.
Он был на десять лет старше меня и не скрывал от меня своей любви, и я верила ему. И со всем жаром своей детской души стремилась видеть милость Божию даже в том, что походило скорее на немилость, кару и утрату.
Но это было уже после. После того как я пережила первую сильную боль. Когда страх впервые тисками сдавил мое сердце.
До того дня я была обычным ребенком. Необычной делали меня лишь рассказы о моем чудесном рождении, не совсем мне понятные, да еще трепетная, трогательная любовь родителей, буквально боготворивших меня.
«Ты нам дарована», — говорил мне отец.
«Ты будешь императрицей! Предстательницей Бога на земле! Ты для этого рождена», — поверяла мне свои сокровенные мечты мать.
Бедная! Она и не представляла, сколь тонка эта пряжа ее грез и как быстро порвется сия пестрая ткань радужных снов и мечтаний. Как в одночасье рухнет и рассыплется прахом здание, созидаемое ею в течение всей жизни, которая после моего рождения казалась ей прочной и надежной, дарованной едва ли не на века.
Сперва умер отец. Умер внезапно.
Потом заболела я.
Мне никогда не забыть того вечера, который начинался так же, как и прочие: первые тени ложились на гладь Мраморного моря, открывавшуюся прямо за нашими садами.
«Мама, зажги светильники»,— попросила я.
«Все светильники зажжены», — ответила мне моя мать.
«Но я ничего не вижу».
«Как не видишь? Что с тобой?»
Что со мной? Я не знала. Я смотрела широко раскрытыми глазами и видела лишь едва проницаемую тьму.
Я встала. Пошла к матери. На ее голос. И оступилась.
«Что с тобой? Петкана, дочка, что с тобой?» — взволнованно повторяла мать. А страх уже крошил ее слова, дробил их на судорожные всхлипы и невнятный лепет.
«Не вижу... Не вижу света... Не вижу тебя... Ничего не вижу», — вырвалось у меня со слезами.
Я стояла посреди комнаты словно потерянная, будто в незнакомой ледяной пустыне, кожей ощущая надвигающийся холод.
Я почувствовала, как мама подходит ко мне, как медленно поднимает руку, и скорей ощутила, чем разглядела, слабое колебание пламени. Она поднесла свечу к самым моим глазам.
«А теперь видишь?» — спрашивала мама. Она буквально заклинала меня: «Ты видишь?»
Я молчала и беспомощно мотала головой. Как буду молчать потом годами в ответ на все тот же вопрос моей несчастной матери, страдающей оттого, что нету снадобья, способного исцелить меня и утишить ее боль. Стыдящейся, что не может утешить меня в моем и своем страхе, сблизившем нас так тесно, как ни одна радость прежде. То был страх перед грозной неизвестностью, коя была для нас единственным символом будущего.
* * *«Боль и страх часто суть десница Господня, коей Он берет нас за руку и ведет за Собой — пока мы сами не научимся устремляться за Ним сердцем», — сказал мне Евфимий, когда мы схоронили отца. То же самое повторил он мне при начале моей болезни.
Добрый мой брат! Ему было шестнадцать лет, и он уже ясно видел цель своего пути. В словах, которые он тщательно подбирал, беседуя со мною, он также искал подтверждения своей вере.
Тогда его речи звучали для меня просто утешением. Со временем я поняла, что то был глас Истины.
Болезнь в корне изменила мою жизнь. Мои мысли. Желания и надежды матери, связанные с моим будущим. Наконец, меня самое. Я уже не была больше живым и веселым ребенком, каким знал меня покойный отец. Я привыкла к спокойствию. Движения мои стали медленны и осторожны.
Чтобы как-то облегчить и скрасить мне тягостное однообразие дней, мама и Евфимий старались как можно реже оставлять меня одну. Они водили меня гулять в сад или на берег моря. Разговаривали со мною больше и чаще, чем в то время, когда я была здорова. Мы теперь и общались по-другому. В основном они мне читали. Мама — сказки. Евфимий — Жития мучеников за веру. Признаюсь, сказки о принцессах наводили на меня скуку. В сказках принцесса, как правило, сидит где-нибудь в высокой башне и льет слезы, ожидая, пока не появится храбрый витязь и не освободит ее. Гораздо больше я любила рассказы о христианских мучениках. О святом Стефане, о святом Димитрии, великомученике Георгии. Они напоминали мне притчу, однажды услышанную от отца. О юноше, убившем дракона и нашедшем в его сердце девять сундуков — один другого меньше. В последнем ларце томилась птица. И тот юноша, и мученики Христовы знали, что ищут. Знали, за что страдают. Я следила духовным взором за каждым их шагом и видела то, чего не было даже в самих книгах.
«Посмотри, как великолепен сегодняшний день! Ты видишь?» — спрашивал, бывало, Евфимий. Это его «Ты видишь?» не обижало меня. Ведь он знал, что я и вправду вижу, только по-своему. Благодаря болезни у меня открылось внутреннее зрение.
Я следила за каждым прикосновением солнца к моей коже и легко распознавала — в зависимости от его тепла и жара, — когда небо чисто, а когда покрыто тучками. Сквозь незрячую свою пелену видела я то же самое небо, и лазурную гладь под ним, и белоснежный танец чаек.
«Посмотри, как склонились деревья»,— говорил мне Евфимий. И я смотрела. Вслушивалась в голос ветра, игравшего моими косами и складками одежды. Определяла его направление и силу. Я помнила, как выглядит наш сад, знала, где и какое дерево у нас посажено, и точно представляла себе, насколько способна согнуть каждое из них могучая стихия. Гуляя и разговаривая с Евфимием, я безошибочно определяла, колышутся ли сейчас темные кроны кипарисов или же только слегка трепещут плакучие ивы.
Иногда, перед тем как уснуть, посреди заочного мрака и бархатной тьмы завешенной пологом девичьей постели, я вспоминала роскошь и богатство красок любимых цветов, пестроту и яркость бурлящей вокруг жизни, буйные празднества и торжества, броскую красоту диковинных плодов и дорогих восточных тканей, дивные росписи и мозаику храмов. Вспоминала ночное небо, усыпанное звездами, сиявшими и мерцавшими подобно драгоценным камням; и заходящее солнце, в чьем закатном багрянце сливались воедино небесный свод и пучина морская.
«Мір есть Божие чудо, а свет — милость Господня!» — думала я в такие мгновения. И повторяла потом эту мысль как молитву.
Так, незаметно для меня самой, душа моя начала преисполняться благоговением перед неизмеримым могуществом Того, кто сотворил все эти чудеса. И пестрый, клокочущий мір, и нас, людей, и наше телесное зрение. И постепенно во мне стало зарождаться желание быть истинной и достойной частью Его творения и премудрого замысла.
Болезнь приблизила меня к Богу. К Нему вела и дорога во храм. И наши молитвы. Казалось, мой недуг помог и мне, и маме избрать верное направление, ясно определив ту стезю, по которой мы обе отныне шли.
Для всех окружающих мы с матерью являли собой в те дни скорбную картину: старая женщина медленно идет, тяжело опираясь на хрупкую руку высокой бледной девочки, а та — сама спотыкается, окутанная мраком незрячих очей.
Мы часто бывали у святых мощей целителей и чудотворцев. Посещали праведных иноков и целебные источники. Обошли множество святых церквей в поисках спасения и утешения.
После службы мы часто оставались вдвоем в опустевшем храме. Долго и истово молились пред царскими вратами, пока не давала себя знать ледяная боль в спине и коленях. Мама молилась со стонами и всхлипами, судорожно сжимая руки, воздетые к Той, от Кого она ждала великой милости. Я же обращалась к Ней с немыми слезами. Умоляла Ее исцелить мою слепоту. Дабы иметь возможность видеть все, что покоится на длани Господней. Тогда я еще не представляла себе, о чем прошу я Матерь Божию. Равно как и не знала, что есть не только телесное — внешнее и внутреннее, — но и иное зрение.
