Дорога дней - Хажак Месропович Гюльназарян
Во дворе нас вовсю расхваливали. Единственным человеком, ненавидевшим нас и даже, говорили, тайком насылавшим всякие напасти, была тикин Грануш.
Рассказывали, что после ареста Рапаэла, сумасшедшего Смбата, лысого Пиона и генерала Алагязова тикин Грануш ни разу не появлялась во дворе; говорили даже, что она хворает. Хозяйство вела какая-то незнакомая женщина, которая, со слов Србун, приходилась дальней родственницей тикин Грануш.
А я лежал, увенчанный славой и мучимый кошмарами. События с неимоверной быстротой сменяли друг друга, одно другого интереснее, одно другого заманчивее. Я узнавал обо всем от Погоса, который теперь ушел из механической мастерской и занимался с Амо, чтобы осенью поступить в шестой класс. Новости приносили и Амо, и мои товарищи по школе, и учителя, и, наконец, соседи — Мариам-баджи, Газар, Каринэ…
Одна из новостей касалась Каринэ. При содействии товарища Сурена Каринэ, которой скоро должно было исполниться шестнадцать лет, устроилась на работу в швейную мастерскую, где она не только обучалась кройке и шитью, но и регулярно посещала кружок ликбеза. Теперь она не стеснялась моего отца и в свободное время часто навещала меня, приносила конфеты, присаживалась рядом и говорила:
— Братик ты мой, миленький!..
Смущалась она только при товарище Сурене. Увидев его, Каринэ краснела, терялась, иногда, остановившись на полуслове, вдруг восклицала:
— Вай, ослепнуть мне, опаздываю!..
Отец улыбался и подмигивал матери, а товарищ Сурен тоже краснел и возвращался к старой теме: когда, мол, отец мой вступит в сапожную артель, организованную в нашем квартале.
И другая новость: дома и сад парона Рапаэла конфисковали. Об этом очень любил поговорить Газар:
— Эти дома нынче фонду принадлежат.
— Это еще что? — спрашивал отец.
— Ну, фонду, вроде государственные.
— А мы что, не будем платить за жилье?
— Кому?
— Да почем я знаю, Грануш, наверное?
— Что за человек! Ведь говорят же — нет!..
И так каждый день.
А на дворе уже стоял июнь. Занятия в школе окончились. Погос и Амо, навещая меня, приносили зеленые абрикосы…
ТОРЖЕСТВО
Лето прошло, кончились школьные каникулы. В конце августа все ученики и учителя нашей школы были необычно оживлены — в новое здание перевозили школьное имущество. Эта работа захватила не только нас, учеников, но послужила нескончаемой темой для разговоров всему кварталу. Каждое утро перед старой и новой школой собиралась огромная толпа, люди смотрели на мечущихся взад и вперед школьников, отпускали какие-то замечания, смеялись и шутили.
— Глянь-ка, братец, — обращаясь к отцу, говорил Газар, — возятся, что маравьи.
«Маравьями», то есть муравьями, были мы, школьники. Другая группа учеников чистила, убирала новое здание, где с 1 сентября начинались занятия, а также наводила порядок в старом, отданном под обувную фабрику.
31 августа стало одним из счастливейших дней в нашей жизни. Новая школа уже была готова принять учеников. Школу отгородили от церкви высокой стеной. Трехэтажное здание из розового туфа блестело под лучами солнца, щедро льющегося в классы и коридоры. Парадный подъезд украсили цветами, ветками, плакатами, лозунгами. Перед школой была маленькая площадь, такая ровная и гладкая, что обитатели квартала просто диву давались.
— Вот это да! — говорил Газар. — Всякое видал, но чтоб земля была такой ровной…
Отец Погоса, Торгом, один из строителей нашей школы, улыбался с гордостью:
— А ты как думал? Аспальт это, аспальт…
К вечеру родители и учащиеся собрались в школьном зале. С высокого потолка свисала огромная люстра.
Все с нетерпением ожидали начала торжества. Я и Чко сидели в комнате за сценой. Мы в этот день должны были выступать: Чко — петь, а я — декламировать. Я успел прожужжать всем уши, несколько дней подряд повторяя стихотворение, и все боялся сбиться. И Чко на всякий случай прихватил книгу.
— Смотри, если забуду, подскажешь, — твердил я.
А Чко смеялся:
— Ну ладно, понял, хватит трусить.
А сам небось тоже волновался.
Занавес из зеленого бархата все не поднимался. На сцене стоял стол, покрытый красным сукном, были расставлены стулья. В этой же комнате, где были я, Чко и другие участники самодеятельности, собрались руководители школы. Ждали наркома просвещения, который обещал прийти на наш праздник.
Он вскоре пришел. Пока шла торжественная часть, мы пробрались в зал. Мариам-баджи и Каринэ усадили нас рядом с собой. Занавес поднялся. На сцене, за столом, сидели члены родительского комитета, бывший керосинщик Торгом, которого теперь называли не иначе, как «мастер Торгом», товарищ Аршо, две учительницы, а в середине — товарищ Смбатян с наркомом. Товарищ Смбатян встал, позвонил в колокольчик и предоставил слово наркому.
Нарком улыбался, из-под пенсне блестели его умные, добрые глаза.
— Товарищи!..
И слова приветствия поплыли в зал, прошли над рядами, прозвенели под потолком, нашли дорогу к сердцу каждого.
— Товарищи, в нашей стране начинается повое завтра, такого еще не было в мире. Кто был никем, тот станет всем! Наши хижины превратятся в дворцы, узенькие улицы — в широкие асфальтированные проспекты. Под каждой крышей поселится счастье, свободная и веселая жизнь. Это будет так, потому что этого желает наш народ, наше правительство…
Это были не слова приветствия, а прекрасная поэма о новой жизни, о нашем чудесном городе, одной из первых новостроек которого была эта школа.
Наступили сумерки. Но вдруг все кругом озарилось ярким светом. И, словно не уместившись в зале, свет хлынул водопадом из дверей и окон. Это электрическими огнями вспыхнула огромная люстра.
В зале раздался гром аплодисментов, веселые возгласы, смех, а с большого портрета, увешанного гирляндами цветов, всем нам улыбался Ильич…
