Покоя больше нет. Стрела бога - Чинуа Ачебе

Он знал, что это несправедливо, обвинение огульное, но хотел, чтобы Клара стала оправдываться. Та опять чуть не расплакалась. Оби притянул ее к себе и принялся страстно целовать. Скоро Клара ответила ему тем же.

– Нет, нет, нет! Не будь противным мальчиком… Сначала ты должен извиниться за свои слова.

– Прости, дорогая.

– Хорошо, прощаю. Нет! Подожди минутку.

Оби выехал около шести. Если бы не Клара, он бы ни за что не встал в половине пятого. Голова была ясная, а глаза закрывались. Он принял холодный душ по своему методу: сначала руки и ноги, затем голова, живот и – наконец спина. Оби терпеть не мог холодные омовения, но не позволил себе включить электрический нагреватель воды, а после холодного душа, несомненно, наступит ощущение свежести, думал он, вытираясь. Это как плакать. Трудно только начать.

Хотя у него было две недели, он решил провести дома только одну – из-за денег. Для земляков отпуск означал возвращение деревенского парня, который удачно устроился в городе. Все ожидали, что Оби поделится своим состоянием. «В конце концов, – говорили они, – это ведь наши молитвы и возлияния богам». Отпуск земляки называли лифу – мотовство.

У Оби было с собой тридцать четыре фунта девять шиллингов и три пенса. Двадцать пять фунтов ему выдали на отпуск, их получали все высокопоставленные чиновники в одном-единственном случае – когда собирались в домашний отпуск. Остальное осталось от январской зарплаты. С тридцатью четырьмя фунтами, наверное, можно было прожить две недели дома, хотя от такого, как Оби, кто имеет машину и занимает «европейскую должность», вообще-то ожидали большего. Но шестнадцать фунтов и десять шиллингов шли на школьный взнос брату Джону, на вторую четверть, которая начиналась в апреле. Оби понимал, что, не заплати он сейчас, когда у него в кармане крупная сумма, кто знает, сможет ли он сделать это, когда придет время.

Дома Оби смотрел словно поверх голов всех, кто вышел с ним поздороваться. «Где мама?» – будто спрашивали его глаза. Он не знал, в больнице она еще или дома, и боялся задать этот вопрос.

– Мать выписали из госпиталя на прошлой неделе, – сообщил отец, когда они зашли в дом.

– Где она?

– У себя в комнате, – сказала Евника, самая младшая сестра.

Комната матери считалась лучшей в доме, удобнее, может, была только отцовская. Трудность ответить на вопрос, чья комната лучше, объяснялась тем, что невозможно сравнивать несравнимое. Мистер Оконкво полностью, безоговорочно верил в то, что принес белый человек. А символом силы белого человека служило письменное, точнее, печатное слово. Однажды, еще до отъезда в Англию, Оби слышал, как отец с глубоким чувством говорил одному сельчанину о тайне письменного слова:

– Наши женщины выводили на своем теле черные узоры соком дерева ули. Красиво, но быстро выцветало. Если узор продержался две базарные недели, уже хорошо. Наши старики порой говорили об ули, который никогда не выцветает, хотя такого никто не видел. А сегодня это у нас перед глазами – когда белый человек пишет. Если пойти в наш сельский суд и посмотреть книги, которые клерки писали двадцать лет назад, а то и больше, они выглядят так же, как и раньше. Они не говорят сегодня одно, а завтра другое, или в этом году одно, а в следующем другое. Окойе в такой книге не может завтра превратиться в Оконкво. В Библии Пилат сказал: «Что написал, то написал». Этот ули никогда не выцветет.

Сельчанин в знак согласия кивнул и сцепил пальцы.

В силу благоговейного отношения Оконкво к письменному слову комната его была завалена старыми книгами и бумагами – от «Арифметики» Блэкки, которой он пользовался в 1908 году, до Даррелла Оби, от устаревших, изъеденных тараканами переводов Библии на диалект онича до пожелтевших открыток Союза Священного Писания двадцатых и более ранних годов. Оконкво никогда не выбрасывал ни клочка бумаги. У него было два ящика, заполненных бумагами. Остальные лежали на огромном серванте, на столах, ящиках и в углу на полу.

В комнате матери находилась бытовая утварь. Табурет занимал сундук с одеждой. В другом конце комнаты стояли горшки с загустившимся пальмовым маслом, из которого Ханна делала черное мыло. По всей длине комнаты масло было отгорожено от одежды, потому что, как мать любила повторять, одежда и пальмовое масло не родные, и как обязанность одежды в том, чтобы избегать масла, так же обязанность масла – делать все, чтобы избегать одежды.

Кроме этого у Ханны хранились прошлогодние таро, орехи кола, переложенные банановыми листьями в пустых горшках из-под масла, пальмовая зола в старых цилиндрических сосудах, где раньше, как сказали Оби старшие дети, держали печенье. На втором этапе своей жизни они служили резервуарами для воды, пока в них не появилось пять отверстий, которые пришлось тщательно покрыть бумагой, прежде чем доверить им нынешние функции.

Оби посмотрел на мать, лежавшую в постели, и на глаза у него навернулись слезы. Она протянула ему руку, и он взял ее – кожа да кости, как крыло летучей мыши.

– Это ты еще не видел меня, когда я болела, – сказала она. – Теперь-то я здоровая, как молодая девушка. – Ханна невесело усмехнулась. – Посмотрел бы ты на меня три недели назад. Как твоя работа? С умуофийцами в Лагосе все в порядке? Как Джозеф? Его мать заходила ко мне вчера, я сказала ей, что мы ждем тебя…

– С ними все в порядке, да, да, – ответил Оби.

А сердце у него разрывалось от горя.

Ближе к вечеру молодые женщины, обычно игравшие на похоронах, проходили мимо дома Оконкво и, прослышав о приезде Оби, решили с ним поздороваться.

Отец встретил их в штыки и хотел выпроводить непрошеных гостей, но Оби убедил его, что вреда не будет. То, как Исаак Оконкво сдался без борьбы и закрылся у себя в комнате, было дурным знаком. Мать вышла в пиезе и села на высокий стул у окна. Она любила музыку, даже языческую. Оби стоял на пороге, улыбаясь певицам, выстроившимся на чисто выметенном пятачке возле дома. Как по сигналу, с высокой пальмы тучей слетели пестрые, шумные птицы ткачики, на время оставив десятки гнезд, похожих на большие вязаные башмаки.

Некоторых из ансамбля Оби знал хорошо. А другие вышли замуж за его односельчан уже после того, как он уехал в Англию. Одна из таких запевала. У нее был сильный голос, будто прорезавший воздух острым клинком. Она исполнила длинный речитатив, прежде чем к ней присоединились остальные. Назывался он «Песня сердца».