Философия - Илья Михайлович Зданевич
Он остановился в состоянии величайшего возбуждения, остававшийся спокойным всю ночь, покачал головой и продолжал ещё неистовей.
– Надо уметь делать выводы. Мы только один из обликов, а их двенадцать. Мы вступаем в третий облик, остаётся ещё девять. Но мой ум слабеет, я не ошибаюсь ли, вы или должны были родиться в Израиле, или должны принять его веру?
Ильязд посмотрел с изумлением, не понимая оборота речи. В его голове промелькнула мысль: «Сумасшедший, он действительно сумасшедший».
А Озилио:
– Я вижу ваш гороскоп, неужели я не могу его нарушить, звёзды влияют, а не насилуют, движение планет, о, это всё сложнее, чем думается, нет, послушайте, я всё знаю, но я вам помогу одолеть судьбу. Поверьте, я, Озилио, – он вдруг встал, вытянувшись во весь свой огромный рост, измождённый, распяв руки, – я, Озилио, умею приказывать звёздам. Я знаю мудрость Лурии и мудрость Шабтая[116]. Я знаю, что каждый звук есть дух, и ночью, когда я впервые услышал ваш голос, я услышал в этом голосе такое, что вознаградило меня за долгие ожидания, останьтесь со мной. Я настрою вас [к] настоящей религии, не думайте, что религия не меняется, она прогрессирует совместно со звёздами, её оборот 25 764 года, я вам передам мою мудрость, которую мне некому передать. Кто вы, откуда вы вышли – забудьте об этом. Но вы должны мне помочь, я не всецело властен над вами, вы должны захотеть, мне недостаёт единицы, и тогда…
Он метался по домику, всё более возбуждённый, тогда как Ильязд продолжал сидеть, погружённый во всё более мрачное молчание.
– Вы знаете, что нет большего сокровища, чем мудрость, а я его накопил в течение тысяч лет. Я вам предлагаю подлинную мудрость, а вы знаете, что моя мудрость подлинна, и призываю вас отказаться от вашего праздного любопытства. Мудрый не любопытен, мудрый не проходит с видом путешественника, осматривающего достопримечательности, как вы проходили мимо меня в течение стольких ночей. До чего я страдал от вашего невнимания! Но теперь вы со мной, вы у меня. Бросьте ваших русских, вы же уехали из России, чтобы никогда не возвращаться, я знаю, всё знаю, чтобы никогда не говорить по-русски, забыть, что вы русский. Вы христианин? нет, вы сами говорите, что нет. Вы мой, вы верный единой религии, великого, могучего, ужасного бога, имя которого из четырех букв[117].
Он повалился обратно на пол, ломая от отчаянья руки. Его тонкие, словно бескостные пальцы сгибались, точно бумага, а на лбу выступали капли крови[118]. В глазах появился ужас, смешанный с безысходным отчаяньем, и казалось, что Сумасшедший вот-вот упадёт замертво. Ильязд бросился к нему, встав на колени, взяв его руки в свои, успокаивая:
– Полноте, полноте, учитель, вспомните о чаше, если я должен погибнуть, и не пытайтесь вложить вашу мудрость в такой неустойчивый дом. Но я готов обещать вам всё что угодно, отказаться от всяких предприятий, если это вас обнадёжит. Что касается до русских, это даже не любопытство, это отвращение и стыд, так как на что-нибудь чистоплотное они не способны. А так как, кроме того, они ни на что не способны, то вообще из этого ничего не стоит. Я отрекаюсь, слышите, я больше не русский!
– Прекрасно сказано, – раздался за спиной Ильязда знакомый и громовой голос, Ильязд и Озилио обернулись оба и увидели стоявшего на пороге Синейшину. Но тогда как Ильязд только вскрикнул от удивления, Озилио попытался было приподняться, но потом как-то нелепо замахал руками и, повалившись на пол, начал биться в припадке. Синейшина бросился к нему, оставив раскрытой дверь, и принялся расстёгивать ему ворот.
Сегодня он ничуть не походил ни на Синейшину парохода, ни на того вчера на Лестнице. Борода была выбрита, оставлены только усы щёткой, одет он был в щеголеватый костюм турецкого офицера и, несмотря на такую перемену, оставался настолько самим собой, точно никогда и не бывал иным.
– Вы отрекаетесь и, однако, потом затеваете целую историю из-за русской эскадры, опять отрекаетесь и, однако, проводите целый вечер в обществе русских и в самых постыдных местах. Отрекаетесь ещё один раз и, однако, только и думаете о соотечественниках, поселившихся в ямах, и ради этого, ради их общества, о человеческая порода, отказываетесь от всех сокровищ Озилио, что ещё более замечательно, так как вы верите в их искренность. Оставьте его так, он отлежится и скоро придёт в себя, бедняга. И ради ваших же соотечественников, вы мучите этого несчастного, этого запоздалого пророка, истинного учителя, несчастье которого, что он родился в наш позитивный век, когда никто на него не обращает внимания, кроме беременных или бесплодных женщин. Родись он лет триста назад, вам бы не так легко было над ним проделывать опыты.
Ильязд попробовал протестовать.
– Бросьте, вы себе не отдаёте отчёта, что делаете. К этому несчастному вдруг подходит отлично одетый молодой человек, слушает внимательно его разговоры, делает вид, что берёт всерьёз, конечно, это его довело до припадка. Но к делу. Я вас с трудом нашёл, и хотя в Константинополе, по милости союзников, нет никаких почти полицейских, кроме английских пьяниц и французских мздоимцев, меня всё-таки быстро осведомили, куда вы делись. Вчера, убедившись, что вы были в театре, я, уходя, оборонил записку. Будьте любезны, верните её мне.
Ильязд посмотрел пристально на Синейшину и заметил, что хотя тот должен был снять бороду только сегодня, кожа у него была подозрительно загоревшей, чтобы это могло произойти за одну ночь.
– Я вас вчера видел с бородой. Это, по-видимому, не та, что была на пароходе.
– Что же из этого?
– Почему вы выдаёте себя за русского?
– Вы ошибаетесь, – расхохотался Синейшина. – Я себя за русского вовсе не выдаю. Я только пользуюсь своим сходством с русским.
– Чтобы?..
– Чтобы следить за вашими соотечественниками.
– Что вы офицер турецкой армии, я знал, но не знал, что вы служите в контрразведке.
– Это неподходящее слово, так как нет никакого шпионажа, я наблюдаю за вашими соотечественниками из полицейских соображений. Надеюсь, вы меня не упрекнёте, что я служу своему правительству?
– Ничуть. Я только немного удивился, встретив вас на Лестнице.
– Я шучу. Даже полиция тут
