Ирвин Шоу - Рассказы из сборника Отступление
Всю ночь мы смотрели из окон на зарево пожаров, прислушиваясь к стрельбе и крикам.
Женщины плакали, лежа на холодном полу, дети ревели во весь голос, а мой брат Давид расхаживал по комнате и твердил:
- В следующий раз я убью одного из них! Убью! Богом клянусь!
- Шшш! - остановил его причитания папаша. - Ты никого не убьешь. Пусть убивают они, а не ты.
- Тогда пусть они убьют меня! - кричал Давид. - Разреши мне убить одного из них, а потом умереть! Это - лучше, чем так страдать.
- Шшш! - останавливал его отец. - Их накажет Бог! В итоге им воздастся за все наши страдания!
- Боже мой! - всхлипнул Давид.
- И почему только я не поехал в Америку в 1910 году? - вопрошал папаша, раскачиваясь, как на молитве. - Скажите мне, почему?
Дядя Самуил сидел у окна с ребенком на руках. Он то вглядывался в конец улицы, чтобы первым увидеть приближение толпы, то поглядывал в сторону своей жены Сары, которая, завернувшись в тряпье, лежала на полу в углу комнаты лицом к стене. Струйки крови на лице Самуила высохли, и извилистые полоски были похожи на реки, как их изображают на географических картах. Борода его взлохматилась и торчала во все стороны, глаза ввалились, а кожа щек обтягивала скулы так сильно, что лицо стало походить на лицо черепа. Время от времени он наклонялся, чтобы поцеловать спящего на его руках младенца.
Я сидел, обняв за плечи брата Эли, а в пространство между нами, чтобы хоть немного согреться, втиснулась наша сестра Эсфирь. Погромщики отняли у меня пиджак, и я, одеревенев от холода, думал о вчерашних слезах, слезах сегодняшних и о тех слезах, которые ждут нас завтра.
- Попробуй уснуть, Эсфирь, - тихонько повторял я, когда сестра просыпалась. - Попытайся снова уснуть, моя маленькая Эсфирь.
Каждый раз, открывая глаза, она начинала рыдать, как будто природа сделала маленьких детей такими, что они не плачут когда спят, и ревут, как только проснуться.
Надо мстить, думал я. Женщины плакали, мое избитое тело при каждом вздохе ныло, ссадины и порезы кровоточили, пачкая одежду. И во всех этих страданиях я слышал лишь одно слово: мщение, мщение, мщение.
- Они идут, - сообщил перед самым рассветом дядя Самуил, не оставлявший своего наблюдательного поста у окна. Вскоре до нас долетел так хорошо нам знакомый гул толпы. - Я здесь не останусь, - сказал Самуил. - К дьяволу! Сара, Сара... - нежно произнес он, и такого нежного обращения к супруге, я раньше ни у кого не слышал, - ...поднимайся, дорогая. Пойдем...
Сара встала с пола и взяла его за руку.
- Что нам делать? - спросила мама.
Отец посмотрел в потолок на своих ангелов.
- Пойдем, - сказал я. - Попытаем счастья на улице.
Мы гуськом вышли через черный ход. Двенадцать человек двигались самостоятельно, а младенец отправился в путь на руках Самуила. Мы брели по заледеневшей грязи, стараясь держаться ближе к стенам и всеми силами избегая появляться в тех местах, откуда доносились звуки жизни. Мы бежали от света и страшно мучались, когда уставшие дети каждые пять минут требовали отдыха. Через широкие улицы мы перебегали так, как кролики перебегают через открытое поле.
Месть...месть...месть... думал я. Чтобы спасти близких от смерти, огня и мучений, я шел первым по темным закоулкам, стараясь держаться ближе к высоким заборам. Маму я держал за руку.
- Иди, мама, иди... - молил я, когда она замедляла шаг. - Ты должна идти! - кричал я на неё, когда она останавливалась.
- Да, Даниил... конечно, Даниил, - шептала она, цепляясь за мои пальцы натруженной от вечной работы, покрытой мозолями рукой. - Прости, что я иду так медленно. Прости, пожалуйста...
- Кливленд... - произнес папаша, когда солнце поднялось над горизонтом. - Ведь я мог поехать в Кливленд. Дядя приглашал меня туда.
- Успокойся, папа! - сказал Давид. - Прошу тебя, перестань говорить об Америке.
- Да, конечно, - согласился отец. - Что сделано, то сделано... На все воля Божья. Кто я такой... - произнес он, опершись спиной на стену, когда мы на некоторое время остановились. - Кто я такой, чтобы задавать вопросы...? Тем не менее, в Америке такое не случается, и у меня была возможность...
Давид больше не произнес ни слова.
С наступлением дня избегать встречи с толпой становилось все сложнее. Создавалось впечатление, что последние двое суток в Киеве никто на ночь не смыкает глаз, и даже ранним утром нам едва удавалось избежать смертельной опасности. Дважды в нас стреляли из окон, и нам приходилось мчаться что есть мочи за угол, скользя по грязи и волоча за собой вопящих детей. Когда в нас начали стрелять в третий раз, мой брат Давид вдруг замер с открытым ртом и сел в грязь.
- Колено, - сказал он. - Мое колено...
Мама и я оторвали рукав от отцовского пиджака и обмотали им ногу Давида чуть выше колена. Отец молча взирал на наши действия. Без одного рукава он почему-то казался кривобоким и выглядел абсолютно нелепо. Я взвалил Давида себе на спину, и мы двинулись обратно к дому. Когда я качался, и поврежденное колено утыкалось в меня, брат, чтобы сдержать крик, колотил меня кулаками по спине.
Вернувшись домой, мы снова оказались в разграбленной гостиной. В разбитые окна лился солнечный свет, и обстановка казалась совершенно абсурдной. Все семейство сидело на полу, завернутые в тряпье Сара и Рахиль походили на мумии. Папаша по-прежнему оставался в пиджаке с одним рукавом. Второй рукав был затянут на ноге Давида. Давид потел настолько сильно, что вокруг него на полу начали образовываться маленькие лужицы. Все дети сбились в угол. Они вели себя ужасающе тихо и лишь следили за каждым движением взрослых быстрым движением глаз.
Весь день одни погромщики сменяли других, и с каждым новым появлением бандитов мы всё сильнее ощущали приближение смерти. Уколы штыками становились чуть глубже, и крови проливалось все больше и больше. Ближе к вечеру у Давида началась истерика, и он в состоянии экстаза принялся с воплем колотить кулаками по полу. Нам не оставалось ничего иного, кроме как слушать эти крики и смотреть друг на друга с видом обезумевших от ужаса животных, заключенных в каком-то фантастическом зверинце.
- Во всех наших бедах виноват только я, - не унимался отец. - Передо мной открывались великолепные возможности, но мне не хватило мужества ими воспользоваться. Такова истина. Я слабый человек. Я - ученый. Мне не хотелось пересекать океан ради страны, языка которой я не знаю. Судите меня. Прошу вас всех - судите меня, как можно строже.
В четыре часа Эли поднялся с пола.
- Я ухожу, - сказал он. - У меня нет сил здесь оставаться.
И прежде чем мы успели его задержать, он повернулся и выбежал из комнаты.
Погромщики, освещая дорогу факелами, появилась сразу после наступления темноты. На сей раз они были настроены крайне воинственно. Налившись алкоголем, толпа жаждала крови.
Обыскав весь дом, бандиты снова вернулись в гостиную, раздосадованные тем, что им не удалось найти ничего ценного.
Они заставили подняться с пола всех мужчин и, выстроив их перед собой, стали изобретать новые издевательства, чтобы слегка развлечься. На этот раз, подумал я, мы, видимо, умрем. В доме больше нечего было грабить. Мне очень не хотелось умирать.
И мы бы обязательно умерли, если бы одного из мучителей не осенила великая, как ему показалась идея.
- Побрейте его! Побрейте старого выродка-святошу!
Бандиты встретили это предложение восторженным ревом. Два человека вытащили отца на середину комнаты, а третий - толстый коротышка - принялся брить его штыком, в пляшущем свете факелов. Толстяк, развлекая публику, изображал из себя клоуна. Он то и дело сильно оттягивал скрюченными пальцами кожу на щеках отца и, горделиво вздернув голову, делал вид, что любуется своим мастерством. Топчущиеся за его спиной бандиты весело хохотали.
В конце концов отец не выдержал издевательства и заплакал. Слезы катились по его щекам, и их капли поблескивали на штыке, удаляющем мягкую, не очень густую, но хорошо ухоженную черную поросль с его лица.
Покончив с бритьем, жирный шут толкнул отца на пол, и толпа удалилась в хорошем настроении.
В доме снова повисла тишина. Отец сидел на полу, и на его голом, таком непривычным для меня лице, виднелось множество кровоточащих порезов. Я в первый раз увидел, что у папаши девичьи губы и мягкий, безвольный подбородок. Взор его был обращен к ангелам, но теперь он смотрел на них не как равное им в славе существо, а всего лишь как ничтожный проситель.
- В следующий раз... - сказал я, стараясь обращаться к своим, похожим на затравленных зверей родичей, деловым тоном и без всяких эмоций, - ...в следующий раз они нас убьют. Пойдемте на улицы, пока темно. Пожалуйста... Ну пожалуйста...
Когда мы уже были готовы двинуться в путь, дверь в расположенной на противоположной стороне улицы портняжной мастерской открылась, и из неё вышел наш сосед - портной по фамилии Киров. Он не был евреем, и его мастерскую не тронули. Высокому и тучному Кирову чуть перевалило за тридцать, но, несмотря на молодость, на его голове уже сияла здоровенная плешь.
