Магда Сабо - Дверь
Что тут возразишь? Тем более что она не так уж и неправа.
— Испортила вам праздник, да? Но в праздничные дни как раз и подобает заниматься такими вот вещами. Как раз уместно распорядиться человеку, как после его смерти поступить.
Я уже догадывалась, что там, на этой сложенной бумаге.
— Могла бы и с хозяином вас пригласить. Да только не во всем мы с ним сходимся, сами знаете. Не то что нехороший человек, наоборот; только ни он не уступит, ни я. Не любим настолько друг дружку, прекрасно можем друг без друга обойтись. Не перебивайте, дайте договорить.
Лицо ее приняло новое, особенное выражение. Будто стоит на озаренной солнцем горной вершине, с невольным содроганием оборотясь на долгий трудный путь позади, каждой утомленной жилкой помня, ощущая перенесенные опасности, глетчеры, вброд перейденные стремнины. И сочувствие тоже читалось на ее лице, жалость: ах, вы, бедные, не ведаете еще всех тягот, одни розовеющие снежные пики видите.
— Раньше я все равно не могла вас позвать как лицо заинтересованное и брата тоже, пока с Шуту и Аделькой не обсудила все, и они не подписали. Знаю я, знаю, как завещания составлять, сама у адвоката служила, невелика хитрость. Все по форме, как надо, вот увидите.
У адвоката. Никогда ничего про адвоката не говорила.
— Что смотрите? Рассказывала же я, что меня дед в прислуги отдал тринадцати лет. Адвокат и увез. К Гросманам я только потом попала, когда адвокатша не захотела, не могла меня дольше держать. Потому что оба подросли: и я, и сын их. Я не обеда для вас пожалела, а просто понимаю: в такой момент всем полагается вместе быть. Вон и Христос последний свой обед с учениками разделил — столько-то помню из Евангелия, учила. Погодите, не поправляйте; знаю, что не обед это был, а вечеря, ужин — и не вербное воскресенье, а страстной четверг. Но я же не Иисус Христос! Где мне тягаться с ним. Ни вас, ни брата не позвала, потому что вы оба — наследники.
Где-то в Вифании, которая тогда относилась к Иерусалиму — кажется, в доме Лазаря — вкусил Иисус последнюю вечерю. Нелепо было бы воображать Иисуса Христа с Аделью и Шуту одесную, с сыном брата Йожи и подполковником ошую, напротив меня и Виолы, с завещанием в руках; но на миг вообразилось.
— Ну так слушайте. Деньги племяннику пойдут, так мы договорились. Прочей родне ничего не оставляю, потому что о могилах не позаботились, вы сами сказали; да и нуждаться ни в чем не нуждаются. А сын брата Йожи, племянник, надежным человеком себя показал Вот и перевезет моих покойников в склеп, когда тот будет готов. И меня положит туда. Расходы на сооружение склепа и на перевозку из тех сбережений покроет, которые на почтовой сберкнижке лежат, остальные мои деньги — в обычной сберкассе; обе книжки у меня. Все, что здесь, в квартире, вам завещаю. Племянник подписку дал, что по всем пунктам согласен, больше ни на что не претендует; подполковник засвидетельствовал. Да ему ничего и не нужно из вещей, вкус у него другой, а нужно — довольно того, что получит. И так кучу денег ему оставляю. Не благодарите, а то рассержусь.
Не подымая глаз, пыталась я сообразить, во сколько может обойтись склеп и перенесение праха. Но вспомнилась только цена могильной плиты, в нашей семье не было принято в склепе хоронить. Гадать же, в чем мое наследство состоит, в голову не приходило, настолько нереальным, почти фантастическим казалось все происходящее. Эмеренц встала, зажгла газ — кофе у нее всегда получался вкуснее моего. Не знаю, где уж она кофе научилась варить, у которого из не упомянутых еще хозяев?
— Почему это вы вдруг о смерти вспомнили? — спросила я наконец. — Нездоровы?
— Нет. Просто сказали по радио, что сын того адвоката умер. Вот все и вспомнилось опять.
Я вся обратилась в слух. Вот так же страстно, сосредоточенно следила я в детстве за мотыльком, внушая ему: ну сядь, да сядь же. Не то что поймать хотелось, а рассмотреть поближе.
— По радио вот уже несколько дней только о нем и говорят. И похороны, наверно, покажут в кинохронике, можете посмотреть. Я-то не буду, не хочу. И на кладбище не пойду. Нет уж. Жаль, что меня не расспросили, я тоже о нем много чего могла бы порассказать. Еще подумала, когда перечисляли, кто да кто участвует в похоронах: вот и хорошо, что столько народа явилось. Он ведь и при жизни не желал, чтобы я в нем такое участие принимала, какое мне хотелось; значит, и после смерти не буду. Довольно того, что сама себя тогда похоронила, больших трудов стоило опять воскреснуть. Вот и написала завещание, чтобы не растаскивали то, что имею; пусть к кому хочу перейдет, в точном соответствии с моей волей. Однажды уже обворовали меня, больше не позволю. Сколько раз можно кошек моих убивать… Не уж, никто меня больше не лишит ни имущества, ни покоя.
Холодный алмазный блеск появился у нее в глазах. «Господи! Значит, не только Бродарича и авоша прятала? И его тоже? — подумала я. — Но когда же и как?.. Газеты только о нем и пишут: сплошные некрологи, воспоминания… когда могло это быть?.. Разве что в тридцатых годах».
— Поглядите потом в кино: какая-такая у него там жена?.. Когда его совсем в угол загнали, обложили (невесты у него еще не было, это они потом уже, после познакомились, когда опасность миновала), он — ко мне: «Эмеренц, спрячь меня, у тебя пережду. Как под воду уйду, ты такая надежная, неколебимая! У тебя, как на дне морском». Нежностей не разводили, не думайте, вы меня, по-моему, знаете, ну вот; по мне и о нем можете судить. Поместила в каморке у себя, не раздумывая, не спрашивая, кто да что да почему. Старые Гросманы меня тогда молодым передали, а они не догадывались ни о чем. Думаете, мать Эвы интересовало, кто там у служанки? Тогда и Эвики еще не было, они только собой были заняты, путешествовали, развлекались; у них в доме для прислуги отдельное помещеньице было, там мы и жили. Пейте, пейте кофе, чего глядите, все влюбляются, не я первая, не я последняя. И когда ему за границу удалось скрыться, я думала, ума лишусь, хотя, слава Богу, не лишилась, потому что привелось еще разок увидеться, уже в самое трудное время. Ночь была, и он чудно так выглядел, переодетый, но я сразу узнала при луне, да и сердце подсказало. Ну вот, тогда и заплясало все кругом: кусты, деревья; сосна закружилась за спиной у него в лунном свете. Я подумала — это ради меня он здесь: было время взвесить все хорошенько там, за границей, вот и вернулся ко мне; может, с собой увезет, коли уж разыскал на новом месте, куда я от Гросманов ушла. Иначе зачем было приходить, раз ничего не обещал? Он ведь зря ничего не обещал, чтобы потом не обманывать, такой уж был человек. Сразу и объяснил, зачем явился: опять спрятать попросил. Подложные документы, удостоверение личности, продовольственные карточки — все есть, только приютиться негде; а лучше меня не спрячет никто. И как только смог, опять ушел. Бросил… И умер вот.
До кофе ли было, я лишь глядела во все глаза.
— Вот так и сошлась я после с цирюльником. Со зла. Не говорили вам разве, не болтали? Да я с чертом самим связалась бы, убеди он меня, что нужна ему. Да, видно, просчиталась: этот не только бросил — хотя не уродина же я какая-нибудь — но и обокрал. Ну да все равно. Не померла. — Она помолчала. Растерла в пальцах листик мяты, поднесла к носу. — Не так-то легко помереть, запомните, хоть и говорим: «Чуть не помер», «чуть не померла». Зато после до того умнеем, что впору бы и поглупеть. Совсем круглой дурой стать. Да, поумнела… не удивляйтесь. Поумнеешь, если тебя днем и ночью поучают. Два года прожили мы у Гросманов в комнате для прислуги — и здесь еще какое-то время, а он только все говорил, говорил, говорил… выкладывал, что знал. Можно разве ничего не делать, одну агитацию слушать? Как по-вашему?..
Ну вот и ее антиинтеллигентская настроенность, нелюбовь к культуре встали на свое место.
— Война окончилась — снова ко мне заявился. Не жениться пришел, нет, хотя мог бы при новой-то, свободной жизни, а опять объяснять. Не этого я от него ждала. Так и сказала ему: хватит меня учить, не в школе. А он бы послал учиться. Даже к награде представить меня хотел. А я ему: пусть только попробует, то-то скандал выйдет в парламенте[52], когда приду да объявлю: не за что. Очень меня все это интересовало, что он плел, затевал тогда с друзьями-товарищами! Я просто любила его. А он меня — нет. Любила, понимаете? Не ум, не ученость эту, которая отняла его у меня, а живого человека. Кого больше нет, послезавтра похоронят… Ну да все равно теперь. Пожалуй, не поверите, но он мне и жену все собирался показать; столько ей, дескать, про меня рассказывал. Но тут уж я его одернула: только не это! Живи себе с ней, поживай, Будапешт отстраивай. А я уж свою жизнь сама устрою как-нибудь. И с парикмахером сошлась. Он узнал, взбеленился… То-то я рада была!
Не похоже, чтобы очень уж она радовалась. Лицо, как маска, губы сжаты.
— Знали бы вы, как я счастлива была, когда его в пятидесятом забрали и чуть не до смерти забили, как английского шпиона! Все приговаривала про себя: бейте, бейте! Мучайся, извивайся там от боли, как последняя собака. Как я. Он и английского-то не знал. У пиаристов[53] в гимназии учился, там только французский и немецкий преподавали да латынь. Мне ли не знать. У родителей у его служила ведь. Вот уж идиотское обвинение! Но я дура была, злая, завистливая, вот и радовалась. Ладно, что было, то прошло. Теперь вот похороны по высшему разряду. Все мыслимые награды, венгерские и иностранные, на бархатных подушечках понесут. Меня, кажется, не упоминал в своей автобиографии. Хотя и я в его жизни была.
