Тарас Шевченко - Журнал
Когда скрылися от нас живописные грязные Чебоксары, я снова принялся за портрет. Но принялся вяло, неохотно. Принялся для того, чтобы его кончить, и кончил, разумеется, скверно.
От этой первой неудачи я с досады лег спать и проспал прекрасный вид села Ильинского. Ввечеру, когда «Князь Пожарский» положил на ночь якорь и все успокоилось, я, чтобы хоть чем-нибудь вознаградить две неудачи, принялся переписывать «Собачий пир», как вошел в светелку А. С[апожников] с К[ишкиным] и П[анченко] и ни с сего ни с того составился у нас литературный вечер. Капитан наш вытащил из-под спуда «Полярную звезду» 1824 года и прекрасно прочитал нам отрывок из поэмы «Наливайко», а Сапожников – отрывки из поэмы «Войнаровский». Потом А[лександр] А[лександрович] пригласил нас ужинать. И как это случилося в 12 часов, то за ужином оказалась именинница, а именно бабушка Любовь Григорьевна Явленская. Поздравили, и не один, и не два, а три раза поздравили. Потом начали отсутствующих имен[ин]ниц поздравлять, и я таки порядком напоздравлялся.
Несмотря на последнее вчерашнее событие, я сегодня проснулся рано и, как ни в чем не бывало, принялся за свой журнал, и пока братия еще в объятиях Морфея, буду продолжать «Собачий пир» до новой перепойки.
С зажженным фитилем, приложенным к орудью,В дымящейся руке!Свобода – женщина с широким, гордым шагом,Со взором огневым,Под гордо вьющимся по ветру красным флагом,Под дымом боевым;И голос у нее – не женственный сопрано,Но жерл чугунный ряд,Ни медь (звон) колоколов, ни палка барабанаЕго не заглушат!Свобода – женщина, но в сладострастьи щедромИзбранникам своим верна,Могучих лишь одних к своим приемлет недрамМогучая жена.Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,А не гнилая знать,И в свежей кровию дымящихся объятьяхЕй любо трепетать.
Когда-то ярая, как бешеная дева,Явилась вдруг она,Готовая дать плод от девственного чрева,Грядущая жена.И гордо вдаль она, при кликах исступленья,Свой совершая ход,И целые пять лет горячкой вожделеньяСжигала свой народ!А после кинулась вдруг к палкам, к барабану,И маркитанткой в станК двадцатилетнему явилась капитану:«Здорово, капитан!»Да, – это все она! Она с отрадной речьюЯвлялась нам в стенах,Избитых ядрами, испятнанных картечью, —С улыбкой на устах;Она – огонь в глазах, в ланитах жизни краска,Дыханье горячо,Лохмотья, нищета, трехцветная повязкаЧрез голое плечо!Она! В трехдневный срок французов жребий вынут!Она! Венец долой!Измята армия, трон скомкан, опрокинутКремнем из мостовой!
И что же? О позор! Париж, столь благородныйВ кипеньи гневных сил,Париж, где некогда великий вихрь народныйВласть львиную сломил, —Париж, который весь гробницами уставленВеличий всех времен!Париж, где камень стен пальбою продырявлен,Как рубище знамен!Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций,От головы до ногОбвитый лаврами, апостол в деле наций,Народов полубог!Париж, что некогда, как светлый купол храмаВсемирного, блистал,Стал ныне скопищем нечистоты и срама,Помойной ямой стал,Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеиПаркетных шаркунов,Просящих нищенски для рабской их ливреиМишурных галунов;Бродяг, которые рвут Францию на частиИ сквозь плевки, толчки,Визжа, зубами рвут издохшей тронной властиКровавые клочки!
Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,Чуть дышит в злой тоске,Покрытый язвами, палимый солнца зноем,Простертый на песке;Кровавые глаза померкли, обессиленМогучий зверь. Поник;Отверстый зев его шипучей пеной взмыленИ высунут язык…Вдруг рог охотничий пустынного простораВсю площадь огласил,И спущенных собак неистовая свораСо всех рванулась сил!Завыли жадные! Последний пес дворовыйОскалил острый зубИ с визгом кинулся на пир ему готовый,На неподвижный труп!Борзые, гончие, лягавые, бульдоги:«Пойдем!» – и все пошли:«Нет вепря короля! Возвеселитесь, боги!Собаки короли!Пойдем! Свободны мы! Нас не удержат сетью,Веревкой не скрутят!Суровый сторож нас не приударит плетью,Не крикнет: «Пес, назад!»За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим!Коль не в кровавый сокЗапустим морду мы, так падали ухватимХоть нищенский кусок!Пойдем!» И начали из всей собачьей злостиТрудиться что есть сил;Тот пес щетины клок, а тот кровавой костиОбгрызок ухватил,И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,Чадолюбивый пес,Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятамХоть что-нибудь принес.И бросив из своей окровавленной пастиДобычу, говорит:«Вот, ешьте! Эта кость – урывок царской власти!Пируйте! Вепрь убит».
Бенедиктов
18 [сентября]
Вчера праздновали именины милейшей бабушки Любовь Григорьевны Явленской. Сегодня празднуем день рождения ее милейшего внучка А. А. Сапожникова. А пока еще не грозит завтрак, то я по-вчерашнему воспользуюся безмятежным утром и перепишу еще одно стихотворение из заветной портфели нашего обязательнейшего капитана.
РУССКОМУ НАРОДУ
1854 ГОДА
– Меня поставил Бог над русскою землею, —Сказал нам русский царь.– Во имя Божие склонитесь предо мною,Мой трон – Его алтарь!Для русских не нужны заботы гражданина,Я думаю за вас!Усните. Сторожит глаз царский властелинаРоссию всякий час.Мой ум вас сторожит от чуждых нападений,От внутреннего зла,Пусть ваша жизнь течет вдали забот в смиреньи,Спокойна и светла!Советы не нужны помазаннику Бога,Мне Бог дает совет.Гордитесь, русские, быть царскими рабами.Закон ваш – мысль моя!Отечество вам – флаг над гордыми дворцами,Россия – это я.Мы долго верили, в грязи восточной лениИ мелкой суетыПокорно цаловал ряд русских поколенийПрах царственной пяты.Бездействие ума над нами тяготело.За грудами бумаг,За перепискою мы забывали делоВ присутственных местах.В защиту воровства, в защиту нераденьяМы ставили закон;Под буквою скрывались преступленья,Но пункт был соблюден;Своим директорам, министрам мы служили,Россию позабыв,Пред ними ползали, чинов у них просили,Крестов наперерыв.И стало воровство нам делом обыденным,Кто мог схватить, тот брал,И тот меж нами был всех более почтенный,Кто более украл.Развод определял познанье генерала —Глуп он или умен,Церемониальный марш и выправка решала,Чего достоин он.Бригадный командир был лучший губернатор,Отличный инженер, правдивейший сенатор,Честнейший человек;Начальник, низшие права не признавая,Был деспот, полубог;Бессмысленный сатрап был царский бич для края.Губил, вредил, где мог;Стал конюх цензором, шут царский – адмиралом,Клейнмихель графом стал!Россия отдана в аренду обиралам…Что ж русский? Русский спал…Кряхтя, нес мужичок, как прежде, господинуПрадедовский оброк,Кряхтя, помещик нес вторую половинуИмения в залог,Кряхтя, по-прежнему дань русские платилиПодьячим и властям;Качали головой, шептались, говорили,Что это стыд и срам,Что правды нет в суде, что тратят миллионы, —России кровь и пот, —На путешествия, киоски, павильоны,Что плохо все идет.Потом за ералаш садились по полтине,Косясь по сторонам;Рашели хлопали, бранили Фреццолини,Лорнировали дамИ низко кланялись продажному вельможеОтечества сыны!Иль удалялись в глушь прадедовских именийВ бездействии жиреть,Мечтать о пироге, беседовать о сене,Животным умереть,А если кто-нибудь, средь общей летаргииМечтою увлечен,Их призывал на брань за правду и Россию, —Как был бедняк смешон!Как ловко над его безумьем издевалсяЧиновный фарисей,Как быстро от него, бледнея, отрекалсяВчерашний круг друзей!И под анафемой общественного мненья,Средь смрада рудников,Он узнавал, что грех прервать оцепененьяТяжелый сон рабов.И он был позабыт; порой лишь о безумцеШептали здесь и там:«Быть может, он и прав…да жалко вольнодумца,Но что за дело нам?»
Спасибо Ивану Никифоровичу Явленскому за то, что он отказался от завтрака и помог мне кончить превосходное прелюдие к превосходнейшему стихотворению, которое я, если Бог поможет, перепишу завтра.
19 [сентября]
Не хвалися идучи на рать,А хвалися идучи с рати.
Вчера вечером путешественники и путешественницы сыграли по последней пульке преферанса в кают-компании «К[нязя] Пожарского», рассчиталися и расплатилися до денежки за все пульки, сыгранные в продолжение рейса, т. е. от 22 августа. Покончивши эту статью, сели за ужин, приготовленный из последней провизии. Поужинали, разумеется, в последний раз в кают-компании. Выпили последний херес, мадеру и, кажется, шампанское, составили проект завтрашнего обеда в Нижнем Новеграде и разошлися спать. Хорошо. С рассветом «К[нязь] Пожарский» поднял якорь, свистнул, фыркнул и весело захлопал своими огромными колесами. Хорошо. Берега быстро меняют свои контуры. Пролетаем мы мимо красивого по местоположению села Зименки помещика Дадьянова и замечательного по следующему происшествию. Прошедшего лета, когда поспело жито и пшеница, мужичков выгнали жать, а они, чтобы покончить барщину за один раз, зажгли его со всех концов при благополучном ветре. Жаль, что яровое не поспело, а то и его бы за один раз покончили бы. Отрадное происшествие. Так вот, летим мы во весь дух мимо этого замечательного села. Как вдруг левое колесо перестало вертеться и из «К[нязя] Пожарского»-дельфина сделалась черепаха. «Что случилось?» – раздался общий голос. «Шатун лопнул!» – раздался в ответ одинокий голос машиниста. Я смекнул, что прежде вечера мы не будем в Нижнем Новграде, т. е. прежде вечера не будем обедать; смекнувши делом, я пошел в капитанскую светелку, выпил добрую чару лимоновки, закусил остатком новопетровской ветчины, взял какую-то газету, лег да и заснул себе с Богом. Просыпаюсь, а наш «К[нязь] Пожарский» стоит себе, тоже с Богом, на Телячьем броде. Собачий брод кое-как переполз, а Телячий невмоготу стало. Что делать? Паузиться, т. е. перегружаться. Пауза эта длится до сих пор, т. е. до первого часу ночи. А путешественницы и путешественники пробавляются натощак в ералаш в ожидании нижегородского обеда.
