Франк Геллер - Тысяча вторая ночь
— Ты надела на себя все свои драгоценности. Так и должна поступать обреченная смерти.
— Так я и думала, — кротко сказала Амина.
— Жалко лишь,-- сказал Башир, — что ты не можешь надеть на себя браслетов, колец и запястий, похищенных в моей семье двести лет назад. Перед ними то, что на тебе, — стеклярусные бусы странствующей бедуинки в сравнении с бриллиантами.
Он обратился к французу:
— С сокровищами исчез известный коврик. Вчера я готов был дать тебе свободу в обмен на ковер, в котором надеялся признать тот самый, пропавший. Если бы деду или прапрадеду моему ты предложил на выбор коврик и драгоценности — еще большой вопрос, к чему бы он склонился!
— Ara! — сказал француз. — Поскольку ты в своей семье не являешься уродом, нужно думать, что они схватили бы и то и другое, а подателю этих ценностей всадили бы нож в спину.
— Язык твой как жало змеи, — сказал Башир. — Еще до рассвета вода его остудит.
— А еще через несколько рассветов, — сказал француз, — местные власти вздернут тебя на пальму оазиса с лентой Почетного легиона на шее.
— Меня? Каким образом? — сказал Башир.
— Вчера ночью ты меня заставил вытребовать запиской ковер из отеля. Предполагаю у персонала гостиницы лишь среднее умственное развитие. Но они ведь сообразили, что я жив и нахожусь в плену! Французским властям будет очень нетрудно найти мое местопребывание.
— Ты думаешь? — сказал Башир. — А если французские власти найдут тебя и твоего друга — найдут вас, допустим, живыми, — скажите, вы очень этому обрадуетесь?
— Конечно, — сказал француз.
Но мне, уж воспрянувшему духом, в голосе его послышалась какая-то неуверенность. Башир злорадно рассмеялся.
— Сегодня я навел о тебе справки у этих самых властей, — сказал он. (Ах, будь спокоен, друг мой, я сделал это с подобающей осторожностью.) И знаешь, какое у меня составилось впечатление?
— Нет, — сказал француз с смеющимся лицом (но улыбка его была, скорее, вызовом).
— По моим впечатлениям, если б власти, на которые ты так крепко надеешься, нашли тебя с твоим другом мертвыми, вряд ли они занялись бы выращиванием траурных лилий на вашей могиле. А если б они нашли тебя, его или третьего, исчезнувшего из гостиницы, здесь, у меня в плену, они бы вас, пожалуй, прихватили с собой. Но мне сдается, что в этом случае вы бы лишь променяли одно пленение на другое.
Он поглядел на европейцев, и глаза его вспыхнули, как у ящерицы. Француз еще раз усмехнулся:
— Ха-ха! Ты так думаешь? Ну хорошо, уступаю тебе власти: возможно, они не пожелают за нас мстить. Дарю тебе их.
— Ты очень щедр, — сказал Башир. — Что у тебя останется в запасе после такого подарка?
— Мой третий друг, которого ты не знаешь, — ответил француз.
В эту минуту снаружи послышался шум, и сердце мое встрепенулось в груди, как вспугнутая в чаще птица.
3
О ночь ночей, чем больше я думаю о том, что случилось в эти часы, тем труднее мне поверить в их действительность.
Услышав шорох на дворе, Башир кивнул вооруженному слуге. Тот вышел и, вернувшись, доложил о чем-то шепотом хозяину. Башир отдал новое приказание, и слуга опять исчез. Я дрожал от напряжения. Телохранитель вернулся в сопровождении двух мужчин.
Тот, кто шел впереди, разочаровал меня сразу. Он был из тех полоумных нищих-монахов, для которых нет других книг, кроме Корана. И поэзию они презирают, поскольку творцом ее не является Магомет (да славится его имя!).
Они проклинают пьющих другие напитки, кроме воды, надеются на райских гурий, а в земной жизни требуют целомудрия. Они отравлены предрассудками и воображают, что воздух кишит чертями и джиннами.
Таков был марабу, переступивший порог. Лицо его было смугло, как сжатое поле. Глаза горели фанатическим блеском, отвратительным для цивилизованных людей.
В дверях марабу закричал:
— Дорогу избраннику звезд! Дорогу тому, кто безнаказанно принял чертову ванну!
Подобной выходки и следовало ожидать от бешеного монаха.
Мимо него скользнул мой разочарованный взгляд. С какой стати пришло это чучело тревожить наши смертные часы? Зачем пустил его Башир? Но в эту минуту вошел европеец.
Он был среднего роста и немного похож на связанного француза, сидевшего на диване. Одежда его, как у француза, была пропитана грязью. На левом виске зияла большая кровавая рана, и он был бледен и утомлен. Но взгляд его искрился бодростью, и заговорил он ясным, благозвучным голосом. Уж не он ли третий друг, так называемый профессор?
Конечно, он! Лишь только он вошел, француз и англичанин рванулись, пытаясь встать, и заговорили, перебивая друг друга, как торговки на рынке.
— Как вы изловчились, профессор, черт бы вас побрал! Это, пожалуй, самый эффектный трюк в области профессиональных розысков!
Француз прибавил:
— Я думал, профессор, что встреча на вилле Браччиано будет апогеем наших встреч. Оказалось, я ошибся. Но скажите мне, черт возьми, как вы нас нашли?
Тот, кого называли профессором, сделал жест, каким отклоняют ненужный подарок.
— Погодите, сейчас узнаете! Но сначала представьте меня обитателям этого дома.
Меня восхитила его изысканная вежливость.
Англичанин по желанию друга начал представление, но далеко не в том благовоспитанном тоне, каким высказано было пожелание.
— Вот язычник, курящий трубку. Ему принадлежит заведение. Два дня он меня морит голодом и вместо всякой пищи предлагает мне мою собственную голову в уксусе и прованском масле. Дама под покрывалом — его достойная сожаления супруга. Виды на будущее у нее не совсем совпадают с моими, но очень похожи. Пожилой господин, трясущийся, как порция желе, в этом доме на амплуа тестя. Любезный зять, обращаясь к нему, всякий раз называет его отцом сводников. Что касается вооруженных господ, можете сами понять, какова их роль в подобном учреждении.
Тот, кого называли профессором, провел рукой по волосам и сказал:
— Все это прозрачно, как хрусталь, и мне остается спросить вас об одном, милый Грэхэм: почему вы покинули «Финиковую пальму» и выбрали своим пребыванием именно это место?
Француз и англичанин переглянулись. Француз пожал плечами:
— О том же я спрашивал Грэхэма, и все, чего я добился, было: «Когда б я знал? Я сам не помню, как очутился на этом диване!»
Англичанин раздул щеки:
— А на вторую из ночей, проведенных мною на этом диване, сюда ввели Лавертисса. На вопрос, каким образом он сюда попал, Лавертисс ответил: «Кто знает? Я сам не помню, как я очнулся в колодце!»
— На диване! В колодце! — сказал их друг. — В сущности говоря…
Здесь прервал его Башир; он прислушивался к французской речи европейцев и жадно впивал ее звуки, как почва пьет влагу ливня.
— Здесь говорят много лишнего, — сказал он, — но напрасно я жду: никто не объяснит мне, кто последний посетитель и что привело его в мой дом!
Ему ответил марабу. Кожа его была темно-коричневая, словно кора усыхающей пальмы. И в глазах его полыхал тот самый огонь, каким должна вспыхнуть срубленная и зажженная старая пальма. Хриплым голосом он закричал:
— Ты хочешь знать, кого приютил ты под своей недостойной кровлей? Встань и смиренным поклоном приветствуй баловня звезд! Встань и приветствуй почтительно того, кто вышел невредимым из Чертова Купанья.
Башир перевел взгляд с марабу на третьего европейца с явным изумлением и некоторым беспокойством.
— Кто этот человек? Чего ему здесь надо? — спросил он у марабу. Почему он ввалился к нам ночью? К чему эта болтовня о Чертовом Купанье? Пусть немедленно и подробно он расскажет свою историю.
Тот, кого называли профессором, ответил сам.
— От меня ждут рассказа? — сказал он. — Впрочем, я мог это предвидеть. Очевидно, когда тебя вводят в арабское семейство, принято, сразу усевшись, начать плести рассказ, как в «Тысяче и одной ночи».
Здесь, заплетающимся языком, я вставил в разговор свое слово. Развязная и бодрая речь европейца вдохнула в меня невольную надежду. Я хотел объяснить ему, что мое собственное положение (а также Амины) ничуть не лучше положения его друзей.
— Господин, — сказал я, — ты говоришь о «Тысяче и одной ночи». Ты сам не знаешь, как метко ты угадал. Знай же, что та, кого ты видишь перед собой, — племянница моя Амина; она была законно выдана замуж за хозяина этого дома; знай же, что по несчастному стечению обстоятельств она вынуждена была спасать свою жизнь рассказами в течение тысячи, как ты изволил заметить, ночей… Да и не только себя она спасала, но и меня, настоящего поэта.
— Неужели? — воскликнул тот, кого называли профессором. — Любопытно, с каким упорством держатся на Востоке старые общественные навыки.
Башир сказал:
— О ты, отец всех поэтов и сводников, ты позабыл об одном: ты не сказал чужестранцу, какого рода было печальное недоразумение. Ты позабыл ему сказать, что рассказывать ей пришлось за грехи своего вонючего дяди, который, соблазнившись подачкой в пятьсот франков, свел ее с неверной французской собакой! Скажи ему это! Признайся, что этого борова, кому предстоит поужинать собственной головой в уксусе и прованском масле, что этого борова ты ввел однажды на женскую половину, а три ночи тому назад он сам нашел сюда дорогу.
