Роман Гари - Леди Л
От волшебного слова "Константинополь" веяло таким романтизмом, что стоило только Арману его произнести, как у Анетты вновь появилось желание передумать и честно помочь Арману разграбить виллу Глендейла; она уже представила себя в золотистом каике на Босфоре в объятиях своего возлюбленного. К счастью, в эту самую минуту она ощутила под сердцем легкий божественный пинок, что и помогло ей вовремя опомниться. Нельзя сказать, чтобы она была слишком набожной, но иногда она не могла избавиться от ощущения, что ей покровительствуют некие по-дружески заботящиеся о ней силы добра. Нередко случалось и так, что Бога она представляла в образе некоего всемогущего Дики, приветливая и загадочная улыбка которого витала над миром, растворяясь в великолепии цветов и сладости плодов.
С тех пор Леди Л. не раз посещала Стамбул, как теперь называли Константинополь, и этот город, с его зловещим и немного извращенным очарованием, нравился ей, как и прежде; но, разумеется, без Армана он был уже совсем иным, напоминал отслужившие свое декорации. В конце концов, нельзя ведь взять от жизни все.
Как и предполагалось, в условленный день и час Арман нашел алую розу, которую она бросила через ограду. Это был искусственный цветок из тюля. Анетта оторвала его от одной из своих шляп. Настоящие розы долго не живут, а ей хотелось, чтобы в тюрьме у Армана было нечто такое, что заставило бы его думать о ней.
Троица мужчин без труда проникла на виллу. Двум русским студентам из Женевы, Заславскому и Любимову, было велено стоять на страже у ворот. Анетта оставила дверь открытой. Глендейл от души накачал своих гостей: британского консула в Милане, генерала фон Люденкифта, капитана германской императорской команды на конных состязаниях, а также двух других выдающихся личностей, чьи имена по прошествия стольких лет вылетели у Леди Л. из головы. В свете канделябров их неподвижные лица казались окаменевшими, они все валялись на полу вокруг стола - подле двух лакеев в ливреях, метрдотеля и фазана в желе; для большей надежности Глендейл напоил микстурой также слуг и даже своего пуделя Мюрата. Было решено, что сам Дики только притворится одурманенным: ему следовало поберечь сердце. Поэтому он развалился в кресле в убедительно-живописной позе, краем глаза наблюдая за происходящим: свою живую картину он находил весьма удачной. Что касается Анетты, она сама плеснула себе более чем щедрую дозу снотворного, ибо знала, что иначе всю ночь не сомкнет глаз.
Управившись за сорок пять минут, Арман, Альфонс Лекер и жокей направились с добычей на виллу Грановского. Но не успели они появиться в парке, как со всех сторон на них набросились дюжины две полицейских. Арман и жокей были схвачены немедленно, а вот Лекер, выкрикнув ужасное ругательство, успел выхватить свой старый нож апаша и пырнул одного из полицейских в живот. Заславскому и Любимову, которые сразу отправились прямо на вокзал брать билеты на поезд, удалось бежать; впоследствии их имена упоминались в связи с террористическими действиями нигилистов в России: Любимов умер в Сибири" Заславский выжил, примкнул к социал-демократам и пользовался определенным влиянием в окружении Керенского, за которым последовал и в эмиграцию. Троицу анархистов отвезли в Милан, и в течение нескольких дней все газеты восторженно трезвонили об аресте Армана Дени и его сообщников; - однако единственное, что удалось вменить им в вину, было вооруженное ограбление - никто из всей разоблаченной организации не показал против них; более того, суд побоялся расправы; вынесенный в конце концов приговор - пятнадцать лет каторжных работ - выглядел настоящим моральным оправданием и с возмущением был встречен всеми здравомыслящими людьми как во Франции, так и в Италии, тем более что подвиги Равашоля как нельзя более кстати напоминали поборникам порядка, что время убийц далеко еще не кончилось.
Поэт-Лауреат был до того возмущен скандальной историей, которой досаждала ему Леди Л., что, не желая больше ее слушать, попытался переключиться и думать о более приятных и понятных вещах, из которых состояла его жизнь. Он призвал на помощь картины привычно-надежного мира, который ничто не могло пошатнуть: вход в клуб "Будлз"; Сент-Джеймский дворец; эпизоды последних соревнований по крикету в матче против Австралии; "Тайме" с высокомерным спокойствием коротеньких объявлений, занимающих всю первую страницу самой серьезной газеты в мире, отодвинув на второй план редакционные статьи и международную хронику, словно они ставили на место Историю с ее войнами и катастрофами и проблемами жизни и смерти, рабства и свободы. Поистине аристократическая, даже немного нигилистическая, если быть точным, позиция, как раз в духе великой террористической традиции английского юмора, не позволяющей жизни слишком к вам приближаться и становиться назойливой, а также в традициях Леди Л., главным образом когда она с холодной улыбкой истинной аристократки умело ставила второстепенное впереди главного. Однако напрасно он силился убедить себя, что вся эта история не более чем выдумка, он начинал различать в ней, несмотря ни на что, жуткие отголоски правды. Он был немного знаком с Глендейлом, существом фантастическим и способным на серьезнейшие заблуждения, всегда доставлявшим массу неудобств Короне.
Разве он не осмелился однажды подарить принцу Уэльскому золотую машинку для обрезки сигар в форме гильотины? Что, возможно, было невыносимее всего, так это та непринужденность, даже жестокость, с какой Леди Л. продолжала свой рассказ, пренебрегая его сентиментальностью и в особенности тем глубоким чувством, которое он к ней испытывали о котором она не могла не знать, хотя он всегда умело скрывал его за безукоризненной сдержанностью. Уже почти сорок лет он любил ее с таким постоянством, что порой ему казалось, будто он никогда не умрет. Сэр Перси не в силах был даже представить, как может исчезнуть та нежность, которую он к ней питал. И вот теперь она с такой непосредственностью плевала ему в душу, пыталась разрушить тот дивный образ, что он носил в своем сердце, и как будто даже испытывала истинное наслаждение, изображая себя недостойной своего доброго имени и того положения, которое занимала в обществе!
Всего несколько шагов отделяло их от павильона, заостренный купол которого устремлялся в синее небо, и сэру Перси все больше становилось не по себе, когда он думал о том, что ждет его за решетчатой загородкой, поросшей скрывавшими вход дикими розами и плющом, Эта атмосфера места тайных свиданий тревожила и слегка смущала его. Повсюду среди кустов роз и сирени виднелись статуи резвящихся купидонов с луками и стрелами, с задранными кверху попками; так обманчиво-приятен и насыщен ароматами был воздух этого уголка, что сами бабочки, казалось, порхают здесь, охваченные сладострастной истомой; Поэт-Лауреат крепко стиснул набалдашник трости, невольно сравнивая себя с сэром Галахедом, вооруженным копьем и заблудившимся в каком-нибудь заколдованном саду. .
- Мой брак был отпразднован с большой помпой,-вновь подала голое Леди Л. - Мы уехали в Англию, там у нас родился сын. Дики прожил дольше, чем предсказывали врачи, возможно, в этом была и моя заслуга. Королевская семья первое время, разумеется, хмурилась, но мое генеалогическое древо, восстановленное Дики с помощью одного из светил того времени, оказалось весьма убедительным, так же как и мои фамильные документы и портреты моих предков, - обнаружение портрета моего прапрадеда, Гонзага де Камоэнса, написанного самим Эль Греко, что единодушно подтвердили все эксперты, стало, как вам известно, одним из величайших событий в истории искусства. На стыке веков, сквозь столетия, проступало волнующее сходство с моими чертами, и у меня и вправду вкладывалось впечатление, что я была причастна к славнейшим моментам в судьбе человечества. Так что придворные круги в конечном счете оказались не столь придирчивыми, как я того опасалась. Дики был этим несколько раздосадован и лишь из любви ко мне смирился с отсутствием скандала. Принц Уэльский через третьих лиц передал, что находит меня очаровательной, и если я при жизни королевы Виктории так ни разу и не была принята в Букингемском дворце, то это в гораздо большей мере из-за ее маленькой личной войны с Дики, нежели из-за моей персоны. Я очень серьезно отнеслась к своим обязанностям. Тратила много денег. Окружала себя роскошью, редкой даже для того времени, что было не совсем в моем характере; скорее это был способ борьбы с моей соперницей, желание бросить ей вызов, изгнать прочь воспоминание о единственном подлинном богатстве, которое я когда-либо знала. Я помогала выжить сотням обездоленных семей, но сперва должна была убедиться, что лица моих бедняков мне симпатичны. Я ничего не хотела делать для другой, для этого человечества без лица и без тепла, этой анонимно-абстрактной соперницы, которая, рыская вокруг, высматривала людей доброй воли и пожирала их, тщетно пытаясь утолить свою жажду абсолюта. Говорят, что она из тех ненасытных в любви женщин, что в конечном счете пожирают мужчин, которых возжелают; если это так, то вполне оправданно, что во французском человечество - женского рода.
