Лиляна Хабьянович-Джурович - Петкана
А мужчины? Молятся ради страстей своих, гордости ради. Просят помочь в сомнительных денежных операциях. Просят даровать победу в жестоких войнах. А то и любовную победу над какой-нибудь честной женщиной.
Не верите? Сам Пастырь порой верит с трудом, когда приступаешь к Нему, чтобы забрать у Него сию паршивую овечку. Но что поделаешь? Таковы люди. Такими мы с Ним их сотворили.
А она! Она молилась о спасении души своей. Чтобы никогда не нарушить Господню волю.
Чтобы всем было хорошо. И чтоб все они обратились к Богу. И в милости Его обрели путь свой. На таком пути я, понятно, не мог быть ее проводником. Поэтому и пришлось с ней столько возиться. Очень уж я хотел сбить ее с этого пути!
О, чего я только не делал! Как только ни пытался привлечь ее внимание! Придумывал разные ловушки и пакости. Расставлял сети на всех стезях ее. Сопровождал ее в пустыне. Дремал в углу ее пещеры. Подкарауливал минуту ее слабости, ловя каждый ее усталый вздох, каждый трепет ресниц. Превращался в диких зверей. Лев, тигр, змея, даже крокодил — все это был я! Но она всегда говорила: «Ступай от меня прочь, сатана! Здесь таких зверей нет. Это можешь быть только ты!» — и приходилось убираться прочь. Ночами я сотрясал стены ее пещеры, оборачивался ветром и воздушными потоками. А она опять: «Господь со мною! И ты, лукавый, мне ничего не сделаешь!»
Она меня и вправду не боялась. Она мной брезговала. Я был ей мерзок. Всеобщий враг. Лукавый. Нечистый. Отец лжи и всякого зла. Диавол. Господин людских слабостей. Мрак міра. Губитель душ человеческих. Так она меня называла.
А ведь я однажды превратился даже в благоуханный райский цветок, только бы ее подманить. Сам чуть не задохнулся тогда от собственного запаха.
«Если ты не от Господа — исчезни в сей же час!» — сказала она. Спокойно. Уверенно. Словно все заранее знала. Сердце у нее было ледяное. Для всего. Кроме ее Господа, конечно. И Его поучений.
Все труды мои были напрасны. Даже когда ей случалось оступиться, я не мог считать это своей победой. Ведь сердцем ее мне овладеть так и не удалось. Я мог только на время смутить и помрачить ее разум. Она была как те старцы-отшельники, что всегда говорили: «Я лишь пещера. Пещера — и мое сердце. И в нас есть место только для Бога».
Порою я совсем выбивался из сил. И чувствовал страх. Меня брало сомнение. Может быть, лучше заняться какой-нибудь другой душой, не такой чистой и сильной? Но я не мог оставить ее в покое! Этого нельзя было делать! Иначе, пожалуй, многие бы решили, что борьба со мною — дело несложное. И пошли бы по тому же пути. А с меня и так довольно поражений.
Сколько раз мне казалось, что она уже моя. Что ей уже не выкарабкаться. Но не тут-то было! Всегда вырывалась — в последний момент! Когда я думал, что уже держу ее в горсти и надо только сжать когти, она проскальзывала у меня между пальцами. Словно она — дым. Или тень. Такова была ее вера овечья. За то ее и любил ее Пастырь.
Сам-то Он только посмеивался довольно. И тотчас же поддерживал оступившуюся овечку, стоило ей протянуть к Нему руки и выкрикнуть Его имя. «Подвижница моя равноангельная!» — так Он говорил. Видно, она это каким-то образом слышала, потому что после подобных нежностей всегда лила слезы от счастья. Очень трогательно! Тошно было смотреть на это!
Какой она была — такой и осталась. А я-то надеялся до последнего часа. До последнего дыхания. Ее, конечно. И когда она отверзла уста в последний раз, чтоб выпустить душу, словно птицу, я так и подскочил! Раскинул руки, чтобы поймать ее. Ибо увидел, что вместе с душой у нее вырвались и последние слова! Я, признаться, понадеялся тогда... Да только напрасно. Знаете, что она сказала? Так и быть, признаюсь. Тем более что теперь все равно нет смысла скрывать. «Слава Богу за всё!» — вот что она произнесла в свой смертный час. То были слова самого страшного моего поражения. Вы смеетесь надо мной? Что ж, смейтесь, смейтесь. Глупцы и проигравшие иного и не заслуживают.
ДОЧЬ ПУСТЫНИ
Имя мое — Зейнеба. Так звали и дочь Пророка.
Ее имя было Петкана. И это все, что она мне сказала о себе. А ведь я сорок лет шила для нее одежду и пекла хлеб.
Я была девочкой, когда она появилась в наших краях. Она — уже зрелой женщиной. Но когда она нас покидала, мне казалось, что я ее гораздо старше.
Жизнь в пустыне тяжелая. Даже для нас, привыкших к ней. Полуденный зной сменяется полночным холодом. Дожди крайне редки. И как правило, недолгие. Воды здесь мало. Пища скудная. Страшные ветры-суховеи поднимают песчаные бури. Они ваяют причудливые фигуры из одиноких скал. Легко перемещают на сотни миль огромные барханы. За одну ночь они способны полностью изменить картину какой-нибудь местности, так что никто уже не узнает привычный простор и никогда не найдет знакомую тропу.
Она полюбила пустыню так, словно была дочерью нашего рода. И всегда безошибочно находила дорогу в песках. Как будто кто-то указывал ей путь.
Но начну с самого начала. В то утро я проснулась очень рано. И увидела сквозь прорезь в нашем шатре, что отец мой уже собирается покинуть оазис. Не знаю почему, но мне внезапно захотелось отправиться вместе с ним. «Я хочу побыть один, — сказал мне отец, — я еду взглянуть на пустыню. Буду смотреть на облака. На орлов, парящих в вышине. И слушать песню ветра». Но я так крепко уцепилась за узду его верблюда и так умильно смотрела на него своими блестящими черными глазами, что он в конце концов позволил мне его сопровождать.
Когда я устала ехать верхом, мы спешились и пошли к источнику, чтобы подкрепить силы.
Малый источник. Так мы его называли. В отличие от Большого источника, возле которого раскинуло шатры наше племя.
Я увидела ее сидящей под пальмой. Она выглядела очень усталой. «Одна-одинешенька и не из нашего рода, — подумала я, — у нее, наверное, никого нет». Мне стало жаль ее.
Я и сегодня уверена, что та мысль родилась не в моей голове. Как будто кто-то подсказал мне эти слова. Словно наставляя сделать важный шаг, от которого во многом будет зависеть потом вся моя жизнь. «Я ее никогда не покину!» — пообещала я Тому Невидимому, что просил за нее. Я дала себе зарок. Еще до того, как приблизилась к ней. Прежде, чем встретились наши глаза.
На следующий день я принесла ей платье. Черное. У нас цвет платья говорит о сердце женщины. Свободно ли оно, ждет ли, чтоб его посетила любовь. Или любовь уже поселилась в нем. Для нее я сшила наряд замужней женщины. Я почему-то была уверена, что ее сердце уже сделало свой выбор.
«Кто знает, какое горе принудило ее к такой жизни, — говорила моя мать, — правда, у нас в пустыне когда-то уже видели похожих на нее чужестранцев. Я слыхала это от наших стариков. Но она-то — женщина. А все знают, для чего Бог создал женщину».
«Быть может, она здесь замаливает старые грехи. Кто знает, какую страшную ношу принесла она на своей совести в нашу пустыню?» — перешептывались те, кто во всем готовы были видеть недоброе или происки шайтана.
Такие разговоры ранили меня в самое сердце. Жгли, как укусы свирепых муравьев.
Я росла спокойной и послушной девочкой. Была терпеливой и сдержанной. Чтила законы нашего племени. И почитала старших. Со взрослыми я разговаривала потупив взор и молчала, пока они сами не обратятся ко мне. Но ее я никому не давала в обиду! Сколько ни сердилась мать, как ни укорял меня отец, я никому не могла позволить говорить о ней дурно. Каждый такой разговор я тотчас прерывала резкими словами, глядя прямо в глаза тому, кто решился ее чернить. «Она ни в чем не виновата! Ей нечего скрывать от нас!» — восклицала я. И плакала. А щеки мои пылали от стыда и явной несправедливости. От обиды на ее недоброжелателей. И от стыда за их неправду.
Видимо, у нее и вправду было какое-то страшное горе. Какая-то невыносимая боль. Тоска. Которую она стойко переносила столько лет. Я это видела собственными глазами. Читала в ее угасшем безнадежном взоре. В медленных, безвольных движениях. Ощущала это в ее голосе, который, казалось, едва мог произнести даже то малое количество слов, которым она пользовалась при нашем общении. Не раз я заставала ее рыдающей, распростертой на камнях пещеры. В отчаянии ударявшей руками по каменному ложу, по своему лицу, мокрому от слез. И быстро удалялась, чтобы не смутить ее своим присутствием. Я догадывалась, что причина ее мучений — любовь. «Только женщина, всем своим сердцем стремящаяся к кому-то, может так ужасно страдать», — думала я. Но об этом я никогда никому не рассказывала. Все, что было связано с ней, я оберегала, словно некую священную тайну. Хотя она мне никогда никаких тайн не доверяла.
Странными были наши отношения. Дружба, которую никто бы, наверное, не назвал этим словом. Но, с другой стороны, ничем иным это нельзя было назвать.
Значила ли я хоть что-то в ее жизни? Не знаю. Я бы сказала так: и да, и нет. Все опять же зависело от того, с какой стороны посмотреть. И какой правде отдать предпочтение.
