Все романы в одном томе - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

– Но ведь можно любить не только одного человека, разве не так? Я люблю маму и люблю вас… даже больше. Теперь – вас больше.

– …И еще одно: сейчас вы вовсе не влюблены в меня, но что, если влюбитесь… после? Это могло бы сильно осложнить вашу жизнь в самом ее начале.

– Нет, обещаю, мы больше никогда не увидимся. Я вызову маму, и мы тотчас уедем в Америку.

Воспоминание о ее юной непосредственности и свежести ее губ было еще слишком живо, чтобы согласиться на подобную жертву. Дик сменил тон:

– Просто сейчас вы находитесь под воздействием настроения.

– О, прошу вас! Мне все равно, даже если случится ребенок. Съезжу в Мексику, как одна актриса с нашей студии. Это совершенно не похоже на то, что я себе представляла раньше, – мне всегда было противно, когда меня целовали всерьез. – Он понял, что она все еще надеется. – У некоторых были такие огромные зубы. Но вы – совсем другое дело, вы прекрасны. Я хочу, чтобы вы это сделали.

– Полагаю, вы думаете, что существуют особого рода поцелуи, и хотите, чтобы я именно так вас поцеловал?

– Ах, не надо меня дразнить, я не ребенок. Знаю, что вы в меня вовсе не влюблены. – Она вдруг сконфуженно запнулась. – На это я и не рассчитывала. Должно быть, я кажусь вам пустышкой.

– Вздор. Но вы кажетесь мне слишком юной, – сказал Дик и мысленно добавил: «Вас слишком многому надо было бы еще учить».

Розмари ждала, взволнованно дыша, и он закончил:

– В любом случае мы устроены так, что это не происходит по чужому желанию.

Разочарованная, она в замешательстве опустила голову, а Дик машинально произнес:

– Давайте просто… – и тут же осекся. Подведя к кровати, он усадил ее и сел рядом. Розмари плакала. Дик неожиданно смутился, но причиной тому были отнюдь не этические соображения – невозможность поступить иначе была совершенно очевидна, – просто смутился, и на миг его обычное обаяние, его гибкое умение в любых обстоятельствах сохранять несокрушимое душевное равновесие оставили его.

– Я знала, что вы не согласитесь, – всхлипнула Розмари. – Это просто была жалкая попытка.

Он встал.

– Доброй ночи, дитя мое. Мне очень жаль. Давайте вычеркнем это из памяти. – Словно лечащий врач больному, он добавил несколько пустых слов утешения на сон грядущий: – Вас многие еще будут любить, и когда вы полюбите сами, порадуетесь тому, что свою первую любовь встретили нетронутой, в том числе и эмоционально. Звучит немного старомодно, наверное?

Он сделал шаг к двери, а она подняла голову и посмотрела ему вслед, не имея ни малейшего представления о том, что творится у него в голове; словно в замедленной съемке, она видела, как он делает еще один шаг, оборачивается, глядит на нее; на миг ей захотелось вскочить, схватить, удержать его, прикоснуться к его губам, ушам, вороту пиджака, обвиться вокруг него, вобрать в себя, но его рука уже легла на дверную ручку. Розмари сдалась и откинулась на спину. Когда дверь закрылась, она встала, подошла к зеркалу и, все еще хлюпая носом, стала расчесывать волосы. Сто пятьдесят движений щеткой в одну сторону, потом еще сто пятьдесят – в другую, как положено. Когда одна рука затекла, она переложила щетку в другую и продолжила водить ею по волосам…

XVI

Она проснулась отрезвленная и пристыженная. Отражение собственной красоты в зеркале не придало ей уверенности, а лишь всколыхнуло вчерашнюю боль, не помогло и пересланное ей матерью письмо от молодого человека, чьей гостьей она была на прошлогоднем студенческом балу в Йеле, в котором он сообщал о своем приезде в Париж, – все это казалось сейчас бесконечно далеким. Она вышла из комнаты, предвидя неизбежную встречу с Дайверами как вдвойне тяжкое сегодня бремя. Однако никто не смог бы разглядеть ее состояния под защитной оболочкой, такой же непроницаемой, как у Николь, когда они совместно отправились за покупками. Тем не менее утешением для нее прозвучало замечание Николь, вскользь брошенное в адрес чрезмерно разнервничавшейся продавщицы: «Большинство людей думают, что все вокруг относятся к ним с гораздо большим интересом, чем есть на самом деле, – они считают, что поток чужих мнений о них, разделяясь, непременно проходит под одной из двух арок: либо одобрения, либо осуждения». Вероятно, еще вчера у Розмари с ее экспансивностью подобная реплика вызвала бы возмущение, но сегодня в стремлении умалить значение случившегося накануне она охотно согласилась с ней. Ее восхищали красота и мудрость Николь, и впервые в жизни она испытывала ревность. Накануне ее отъезда из отеля Госса мать небрежным тоном, в который, как хорошо знала Розмари, та упаковывала свои самые значимые суждения, назвала Николь выдающейся красавицей, явно подразумевая, что дочь таковой не является. Это не задело Розмари, которой лишь недавно было позволено осознать собственную привлекательность, так что она казалась ей не совсем врожденной, а скорее благоприобретенной – как знание французского. Однако сейчас, сидя в такси, она украдкой поглядывала на Николь, сравнивая себя с ней. У Николь было все, что требуется для романтической любви, – красивая фигура, нежный рот, иногда плотно сжатый, иногда призывно полуоткрытый навстречу миру. Красавицей Николь была с детства, красавицей останется всегда, даже когда ее постаревшая кожа плотно обтянет высокие скулы, – совершенство строения лица никуда не исчезнет. Прежде, будучи белокожей блондинкой, она являла образец саксонской красоты, теперь, когда ее волосы потемнели по сравнению с обрамлявшим юное лицо восхитительным светлым облаком, стала еще красивей.

На улице Сен-Пэр Розмари вдруг указала на здание, мимо которого они проезжали.

– А здесь мы жили, – сказала она.

– Забавно. Когда мне было двенадцать лет, мы с мамой и Бейби провели одну зиму вон там. – Николь кивнула в сторону отеля, стоявшего напротив, на другой стороне улицы. Два закопченных фасада – два серых эха их детства – перекликаясь, смотрели друг на друга.

– Мы тогда только что построили дом в Лейк-Форесте и таким образом экономили, – продолжала Николь. – Во всяком случае, мы с Бейби и нашей гувернанткой экономили, а мама путешествовала.

– Нам тоже приходилось экономить, – сказала Розмари, догадываясь, что смысл в это слово они вкладывают разный.

– Мама всегда деликатно называла его «маленьким» отелем, чтобы не сказать прямо: «дешевый». – Николь коротко рассмеялась своим чарующим смехом. – Если кто-нибудь из шикарных знакомых интересовался нашим адресом, мы, вместо того чтобы признаться – «живем в хулиганском районе, в затрапезной дыре, где хорошо если вода течет из-под крана», отвечали: «Мы живем в маленьком отеле», давая