Там, в гостях - Кристофер Ишервуд
Возвращаясь к берегу, я остерегаюсь медуз. Они – неотъемлемая часть здесь и сейчас. Ганс говорит, от их укуса можно слечь на неделю. На днях вся поверхность моря была занята медузами, а Петро и Тео – сколько мы их ни отговаривали – отправились поплавать, и ничего им не сделалось. Я думал, что Ганс ошибся, однако у Джеффри нашлось собственное мнение:
– Всегда знал, что эти двое – нелюди. А теперь убедился. Видал, как медузы к ним ластились? Они все знали! Ты мне не веришь? Ну ладно, я тебе докажу, черт возьми… Полагаю, ты не станешь спорить, что эта страна для нормального человека – сущий ад? А что за создание чувствует себя в аду как дома? Дьявол, разумеется! Дьяволам жара нипочем, они в ней процветают. И медузы их не жалят. Ну так и кто же тогда, по-твоему, эти двое?
Вскоре после того, как я возвращаюсь в палатку, Петро, которого порой сопровождают Тео и Алеко, приносит кофе. Пить его надо сразу, горячим, иначе потом он станет невыносимо горьким и противным на вкус. Кофе предназначен для Вальдемара – разбудить его, чтобы шел на кухню помогать Гансу. По утрам Вальдемар сущий лентяй, его не добудишься. Однако трое парней, видно, не возражают и покорно ждут, пока он проснется. Они все успели крепко сдружиться.
– Walli! – верещит Петро. – Cusina! Vasaria!
(Не знаю, как правильно записать, но вообще это значит «кухня» и «беда» или же «гнев»; это такая шутка, смысл которой в том, что Ганс злится на Вальдемара за то, что он до сих пор не на службе.)
Наконец Вальдемара уговорами, криками и силой вытаскивают из постели. Все испытывают облегчение, когда он хватает брюки с рубашкой и кое-как выходит из палатки, одеваясь прямо на ходу.
Если держать клапан палатки опущенным, то из-за духоты долго в ней не просидишь. Если же клапан приподнять, то налетят мухи. На острове обитают крупные жуки-попрыгунчики, которые так и скачут по крыше палатки, барабаня по ней, как дождевые капли. Звук настолько похож, что порой я обманываюсь, решив, что посреди изнуряющей жары каким-то чудом пошел дождь. Но стоит высунуться наружу, и моим глазам предстает все тот же колючий и сухой, как лист, остров да словно усыпанное алмазами море. От жары, что изливается с неба, мысли в голове словно бы испаряются. О солнце даже не вспоминаешь: оно висит прямо над головой, и его просто не видно.
Ганс и Вальдемар кухарят в разваленной хижине без крыши. Ганс, надев старую засаленную шляпу Амброза, помешивает палочкой бульон из козлятины. Стоит приблизиться к полкам с продуктами, как тут же в воздух поднимаются тучи яростно гудящих мух. Однако единственный звук, который ни на минуту не прерывается, – это стрекот цикад. Если долго прислушиваться к нему, он станет бесить, как миллионы телефонных аппаратов, когда они звонят и никто не снимает трубку.
А потом внезапно с холма доносятся крики – строители предупреждают, что сейчас рванет динамит. (Впрочем, могли бы и не беспокоиться, потому что орать они принимаются все равно лишь в самый последний момент, и бежать в укрытие времени нет.) Взрывать основание под резервуар они закончили, теперь крошат камень для строительства. Они вроде и опытные, но при этом понятия не имеют, сколько использовать динамита: либо возьмут слишком мало, либо слишком много. Мы привыкли не обращать внимания на их вопли, вслед за которыми раздается нелепейший выстрел петарды. А потом, когда совсем этого не ждешь, весь остров содрогается от чудовищного взрыва; над нами пролетают валуны – какие-то падают на лагерь, какие-то в море. Раз-другой разнесло хижины и придавило палатки; счастье, что никто пока не пострадал.
Строителям очень интересно, чем мы заняты. На днях они заглянули в палатку и смотрели, как я набираю текст на машинке; при этом они комментировали и посмеивались, точно туристы, забредшие в местный квартал поглазеть на мастера за причудливым ремеслом. Когда они пришли, я как раз пытался настрочить письмо матушке и почти отчаялся, потому как написать об этом острове кому-то, кто ни разу тут не бывал, вообще невозможно. Но перестать печатать, пока на меня глазели строители, я не мог – это испортило бы им все веселье. Вот я и стучал по клавишам, перебирая цитаты, глупые и грязные словечки, не сводя глаз с листа и делая вид, будто не замечаю присутствия рабочих, пока те сами не заскучали и не ушли.
Чем лучше я узнаю Амброза, тем больше он меня удивляет. С утра до ночи он не ведает отдыха. Работу умудряется сделать даже из распития спиртного. У Амброза вечно простой и скромный вид занятого человека.
Частенько он предлагает Гансу отведать какое-нибудь невероятно мерзкое блюдо просто потому, что оно очень дешевое. Ганс считает это признаком скряжничества, а как по мне – это обыкновенное безразличие. Подобного отношения к неудобствам и тяготам, которое проявляет Амброз, ждешь от великого героя или святого. Сам он не понимает, какими качествами наделен, а потому хочет видеть их в нас. Будь Амброз командиром и если бы солдаты отказались последовать за ним в заведомо безнадежный поход, ему бы и в голову не пришло винить их в трусости. Сказал бы просто, что они капризны.
Снова и снова мне вспоминается один из шекспировских королей – изгнанник, но не без надежды, – вот как он рассуждает о своем королевстве:
– Естественно, когда приходишь к власти, то сразу стоит всех успокоить. Ясно дать понять, что не будет никаких гонений. Люди еще удивятся, поняв, какие мы терпимые… Боюсь, гетеросексуальность узаконить не удастся. Поначалу это вызовет бурные протесты. Придется выждать хотя бы двадцать лет, пока не стихнет недовольство. Тем временем, конечно, на это будут намекать, хоть и не явно. Откроем бар-другой для людей с неестественными наклонностями, в определенных районах крупных городов. Эти заведения пометят четким знаком, а у дверей поставят полицию – предупреждать иностранцев о том, что это за места. Не дай бог заглянут по ошибке и расстроятся, застав там нечто этакое. Время от времени, естественно, кого-нибудь придется спешно увозить в больницу с потрясением. К такому бедолаге приставят специального психолога. Он объяснит, что подобные люди и правда существуют, и что в этом нет их вины, и что они достойны нашего сочувствия,
