Пятая колонна. Рассказы - Эрнест Миллер Хемингуэй
И о другом. Подстрелить одну птицу на лету – все равно что подстрелить сотню птиц. Все они разные и летают по-разному, но ощущение одинаковое, и последняя так же хороша, как и первая. За это он может благодарить отца.
– Тебе они, может, и не понравились бы, – сказал Ник сыну, – впрочем, нет, они славные.
– А дедушка тоже жил с ними, когда был маленький?
– Да. Когда я спросил, какие они, он ответил, что у него много друзей среди индейцев.
– А я буду жить с ними?
– Не знаю, – сказал Ник. – Зависит от тебя.
– А когда мне подарят ружье и я пойду на охоту?
– Когда тебе будет двенадцать лет, если я увижу, что ты умеешь быть осторожным.
– Хорошо бы, если б мне уже было двенадцать.
– Будет и двенадцать. Все в свое время.
– А какой был дедушка? Я его не помню, помню только, что он подарил мне ружье с пробкой и американский флаг, когда мы приехали из Франции. Какой он был?
– Как тебе сказать? Он был прекрасный охотник и рыболов, и глаза у него были замечательные.
– Он был лучше, чем ты?
– Стрелял он гораздо лучше, а его отец – без промаха.
– Ну уж, верно, не лучше тебя.
– Нет, лучше. Он стрелял очень быстро и метко. Я любил на него смотреть во время охоты. Ему не нравилось, как я стреляю.
– Почему мы никогда не съездим на могилу к дедушке?
– Мы живем совсем в другом месте. Это очень далеко отсюда.
– Во Франции это было бы неважно. Во Франции мы бы поехали. Нельзя же мне не побывать на могиле у дедушки.
– Как-нибудь поедем.
– Когда ты умрешь, хорошо бы жить где-нибудь поближе, чтобы можно было съездить помолиться к тебе на могилу.
– Придется об этом позаботиться.
– А можно всех нас похоронить в каком-нибудь удобном месте. Например, во Франции. Вот было бы хорошо!
– Не хочу, чтобы меня похоронили во Франции, – сказал Ник.
– Ну, тогда надо найти удобное место в Америке. Может, хорошо бы нас всех похоронить на ранчо.
– Неплохо придумано.
– Тогда по дороге на ранчо я бы заходил помолиться на могилу к дедушке.
– Ты очень трезво рассуждаешь.
– Как-то нехорошо, что я ни разу не побывал на могиле у дедушки.
– Придется побывать, – сказал Ник. – Вижу, что придется.
Канарейку в подарок[47]
Поезд промчался мимо длинного кирпичного дома с садом и четырьмя толстыми пальмами, в тени которых стояли столики. По другую сторону полотна было море. Потом пошли откосы песчаника и глины, и море мелькало лишь изредка, далеко внизу, под скалами.
– Я купила ее в Палермо, – сказала американка. – Мы там стояли только один час: это было в воскресенье утром. Торговец хотел получить плату долларами, и я отдала за нее полтора доллара. Правда, она чудесно поет?
В поезде было очень жарко, было очень жарко и в купе спального вагона. Не чувствовалось ни малейшего ветерка. Американка опустила штору, и моря совсем не стало видно, даже изредка. Сквозь стеклянную дверь купе был виден коридор и открытое окно, а за окном пыльные деревья, лоснящаяся дорога, ровные поля, виноградники и серые холмы за ними.
Из множества высоких труб валил дым – подъезжали к Марселю; поезд замедлил ход и по одному из бесчисленных путей подошел к вокзалу. В Марселе простояли двадцать пять минут, и американка купила «Дэйли мэйл» и полбутылки минеральной воды. Она прошлась по платформе, не отходя далеко от подножки вагона, потому что в Каннах, где стояли двенадцать минут, поезд тронулся без звонка, и она едва успела вскочить. Американка была глуховата – она боялась, что звонок, может быть, и давали, но она его не слышала.
Поезд вышел с марсельского вокзала, и теперь стали видны не только стрелки и фабричный дым, но, если оглянуться назад, – и город, и гавань, и горы за ней, и последние отблески солнца на воде. В сумерках поезд промчался мимо фермы, горевшей среди поля. У дороги стояли машины; постели и все домашнее имущество было вынесено в поле. Смотреть на пожар собралось много народа. Когда стемнело, поезд пришел в Авиньон. Пассажиры входили и выходили. Французы, возвращавшиеся в Париж, покупали в киоске сегодняшние французские газеты. На платформе стояли солдаты негры в коричневых мундирах. Все они были высокого роста, их лица блестели в свете электрических фонарей. Они были совсем черные, и такого высокого роста, что им не было видно, что делается в вагонах. Поезд тронулся, платформа и стоявшие на ней негры остались позади. С ними был сержант маленького роста, белый.
В спальном купе проводник откинул три койки и застелил их. Американка всю ночь не спала, потому что поезд был скорый, а она боялась быстрой езды по ночам. Ее койка была у окна. Канарейку из Палермо, в закутанной шалью клетке, вынесли в коридор рядом с уборной, подальше от сквозняка. В коридоре горел синий фонарь. Всю ночь поезд шел очень быстро, и американка не спала, ожидая крушения.
Утром, когда до Парижа оставалось совсем немного, американка вышла из умывальной, очень свежая, несмотря на бессонную ночь, очень здоровая на вид, – типичная американка средних лет. Раскутав клетку и повесив ее на солнце, она отправилась в вагон-ресторан завтракать. Когда она вернулась в купе, постели были уже убраны и превращены в сиденья, канарейка отряхивала перышки в солнечном свете, лившемся в открытое окно, и поезд подходил к Парижу.
– Она любит солнце, – сказала американка. – Сейчас запоет.
Канарейка встряхнулась и начала чистить перышки.
– Я всегда любила птиц, – сказала американка. – Я везу ее домой, моей дочке… Вот она и запела.
Канарейка чирикнула, и перья у нее на шее взъерошились, потом она опустила головку и зарылась клювом в перья. Поезд пролетел через мост и шел очень чистеньким лесом. Один за другим мелькали пригороды Парижа. В пригородах
