Кащеева цепь - Михаил Михайлович Пришвин
– Спой, пожалуйста, еще, – попросил Курымушка, – мне это очень нравится.
– Нельзя, Заяц идет: это песня запрещенная.
Так и сказал: за-пре-щен-на-я. С этого и началось. Запрещенная песенка навела на мысль Курымушку взять как-нибудь и открыться во всем Несговорову. Но как это сделать? Он понимал, что открываться нужно по частям, вот как с физикой: захотелось открыться в интересе к машинам, сказал, его поняли, а что теперь хотелось Курымушке, то было совсем другое: сразу во всем чтобы его поняли и он бы сразу все понял и стал, как все умные. Ему казалось, что есть какая-то большая тайна, известная только учителям, ее они хранят от всех и служат вроде как бы богу. А то почему бы они, такие уродливые, держали все в своих руках и их слушались и даже боялись умные восьмиклассники? Просто понять, – они служили богу, но около этого у восьмиклассников и было как раз то, отчего они и умные: им известно что-то запрещенное, и вот это понять – сразу станешь и умным. Каждый день с немым вопросом смотрел Курымушка во время большой перемены на Несговорова, и вопрос его вот-вот был готов сорваться, но, почти что разинув рот для вопроса, он густо краснел и отходил. Мучительно думалось каждый день и каждую ночь, как спросить, чтобы Несговоров понял.
– Чего ты смотришь на меня так странно, Купидоша? – спросил однажды Несговоров. – Не нужно ли тебе чего-нибудь от меня? Я с удовольствием.
Тогда желанный вопрос вдруг нашелся в самой простой форме.
Купидоша сказал:
– Я бы желал прочесть такую книгу, чтобы мне открылись все тайны.
– Какие такие тайны?
– Всякие-развсякие, что от нас скрывают учителя.
– У них тайн никаких нет.
– Нет? А бог! Ведь они богу служат?
– Как богу?
– Ну, а из-за чего же они и мы переносим такую ужасную скуку, и родители наши расходуются на нас; для чего-нибудь все это делается?
– Вот что, брат, – сказал Несговоров, – физику ты вот сразу понял, попробуй-ка ты одолеть Бокля, возьми-ка почитай, я тебе завтра принесу, только никому не показывай, и это у нас считается запрещенной книгой.
– За-пре-щен-ной!
– Ну, да что тут такого… тебе это уже надо знать; существует целая подпольная жизнь.
– Под-поль-на-я!
По этой своей врожденной привычке вдруг из одного слова создавать себе целый мир Курымушка вообразил сразу себе какую-то жизнь под полом, наподобие крыс и мышей, страшную, таинственную жизнь, и как раз это именно было то, чего просила его душа.
– Та песенка, – спросил он, – тоже подпольная?
– Какая?
– Мотив ее такой: там-та-та-а-та…
– Тише! Это «Марсельеза». Конечно, подпольная…
– Вот бы мне слова…
– Хорошо, завтра я тебе напишу «Марсельезу» и принесу вместе с Боклем. Только смотри, начинаешь заниматься подпольной жизнью – нужна конспирация.
– Кон-спи-ра-ци-я!
– Это значит держать язык за зубами, запрещенные книги, листки – все прятать так, чтобы и мышь не знала о них. Понял?
– Понял очень хорошо, я всегда был такой…
– Конспиративный? Очень хорошо, да я это и знаю: не шутка начать экспедицию в Азию в десять лет.
– Еще я спрошу тебя об одном, – сказал Курымушка, – почему ты называешь меня Купидошей?
– Купидошей почему? – улыбнулся Несговоров. – У тебя волосы кольцами, даже противно смотреть, будто ты их завиваешь, как на картинке, и весь ты скорее танцор какой-то, тебе бы за барышнями ухаживать.
Курымушка посмотрел на Несговорова, и до того ему показались в эту минуту красивыми его живые, умные, всегда смеющиеся глаза и над ними лоб высокий, с какими-то шишками, рубцами, волосы, торчащие мочалкой во все стороны, заплатанные штаны с бахромой внизу и подметки, привязанные веревками к башмакам, – все, все было очаровательно. Всех учеников за малейшую неисправность костюма одергивали, даже в карцер сажали, а Несговорову попробовал раз директор сделать о подметках замечание…
– Уважаемый господин директор, – сказал Несговоров, – вам известно, что на моих руках семья, и у сестер и братьев подметки крепкие; вот когда у них будет плохо, а у меня хорошо, то очень прошу вас сделать мне замечание.
– Вам бы надо хлопотать о стипендии, – робко заметил директор.
– Обойдусь уроками, – ответил Несговоров. – К Пасхе у меня будут новые подметки, даю вам слово!
Как это понравилось тогда Курымушке!
– Знаешь, – сказал он теперь, – я сегодня же остригу волосы свои под машинку, с этого начну.
– И очень хорошо; у тебя есть серьезные запросы.
Не так запрещенная книга и «Марсельеза», а вот совершенно новый мир, открытый этим разговором, – ведь только звонок на урок оборвал разговор, а то бы можно и все узнать у Несговорова, всю подпольную и нелегальную жизнь – вплоть до бога, – вот это открылось, вот чем был счастлив Курымушка.
«Начать, значит, с того, – думал он на уроке, – чтобы наголо остричься, это – первое; во‐вторых, хорошо бы дать теперь же зарок на всю жизнь не пить вина…» Правда, вина он и так не пил, но хотелось до смерти в чем-нибудь обещаться и не делать всю жизнь. «Вот и вино – если обещаться не пить, то уж надо не пить ни капельки; а как же во время причастия пьют вино… правда, это кровь, но потом за-пи-ва-ют вином… Как это? Надо завтра спросить Несговорова, он все знает, и все теперь можно спросить».
Быстро проходил урок географии, ни одного слова не слыхал Курымушка из объяснений Козла, и вдруг тот его вызвал.
– Чего ты сегодня смотришь таким именинником? – спросил Козел.
Но что можно снести от Несговорова, то нельзя было принять от Козла: «смотреть именинником» было похоже на «Купидошу».
– А вам-то какое дело? – сказал он Козлу.
– Мне до вас до всех дело, – ответил Козел, – я учитель.
– Учитель, ну так и спрашивайте дело. Зачем вам мои именины?
– Хорошо. Повтори, что я сейчас объяснил. Курымушка ничего не мог повторить, но очень небрежно, вызывающе сложил крестиком ноги и обе руки держал фертом, пропустив концы пальцев через ремень.
Тогда Козел своим страшным, пронзительным зеленым глазом посмотрел и что-то увидел.
Этим глазом Козел видел все.
– Ты был такой интересный мальчик, когда собирался уехать в Азию, прошло четыре года, и теперь ты весь ломаешься: какой-то танцор!
То же сказал Несговоров – и ничего было, а Козел сказал, так всего передернуло, чуть-чуть не сорвалось с языка: «Козел!» – но, сначала вспыхнув, он удержался и потом побледнел; наконец и с этим справился и сделал губами совершенно такую же улыбку, как это делал Коровья Смерть, когда хотел выразить ученику свое величайшее презрение словами «есть мать?» и потом – «несчастная мать!».
– Где ты научился такие противные рожи строить?
– В гимназии.
– Пошел на место, ломака, из тебя ничего не выйдет. С
