Собрание сочинений. Том 5. Черногория и славянские земли. Четыре месяца в Черногории. - Егор Петрович Ковалевский
Мы сошли в подвал, довольно глубокий и полуобрушившийся, где пахло могилой и трупом. «Это темница», – сказал он и поник головой… Грустью сжалось сердце мое; я вспомнил о судьбе Дол.[25], секретаря покойного владыки, одного из ученейших людей своего времени, одаренного душою сильной, но переполненной кипящими страстями… «Он истлел здесь, – сказал диакон, как бы отвечая на мои мысли и, вероятно, увлеченный потоком своих собственных воспоминаний! – Я любил Д.; знал, что и владыка не остыл к нему, и посещал его из года в год. Как мудр и терпелив он был в своем лютом несчастии, с какою кротостью смирялся перед волей провидения… Помню, раз пришел я к нему, – Д. был спокоен и говорлив по-прежнему, только я заметил, что он был слишком слаб; тут заглянул я в кружку, что обыкновенно стояла с водой, – суха; я за тюремщиком – виноват, сказал он, забыл сегодня принести воды. – А вчера? – И вчера тоже. – А хлеба? – И хлеба также… А он, мой сердечный, о том ни словечка, ниже малейшего ропота!» – «Виновен ли он?» – спросил я, в порыве чувств. – Старик устремил глаза вверх и, как бы вызывая небесное правосудие, тихо произнес: «Видит Бог!» – «Но зачем его мучили?» – «Говорят, так требовала политика! Он был изменником Черногории, – прибавил он с усилием и желая придать речи своей грозный голос». – «Был ли он изменником? Мог ли существовать заговор так сказать под глазами владыки?…» – «Мы люди темные», – отвечал диакон…
Было далеко за полночь, когда мы оставили Станевич. – Луна скрылась, и путь становился все хуже, по мере того, как мы опускались к Будве. Раза два я обрывался с утесистых камней, но рука диакона, еще крепкая и сильная, удерживала меня. Море, гладкое и величественное и над ним зубчатые стены Будвы, – все это несколько раз было перед нашими глазами, но вдруг тропа опускалась в пропасть и уходила от нас в сторону… Надежда сменялась отчаянием.
Едва спустились мы в долину, и нас обдало невыносимым жаром; изнеможенные, мы припали к земле, но тщетно просили у нее прохлады; роса редко спадает летом в эти раскаленные зноем долины; наконец, к рассвету, дотащились мы до ворот крепости. Да, Гизо прав: «jamais la nature humaine n'a manque a ce, que les circonstances ont exige d'elle; plus on lui demande, plus elle donne; sa richesse croit avec sa depense.»[26]
Глава XV
Третья экспедиция
Белопавличи, Катунь на Поликвице
3(15) августа.
Частые путешествия и деятельность до того измучили меня, что, признаюсь, я не без некоторой досады слушал, когда владыка выхвалял мне красоты северных своих провинций, Морачи, которые он, впрочем, знал только по слухам. Видимо было его желание, чтобы я осмотрел их, а потому, скрепя сердце, я решился предупредить его волю, и вызвался сам на это путешествие, которого не предпринимал еще ни один владыка, ни даже кто-либо из цетинян, не говорю уже о чужеземцах. К тому же Ком так сильно манил меня к себе.
1-го (13-го) августа оставили мы Цетин. Тем же мучительным путем, которым уже шли (через Загарач), достигли мы до Мартыничей. Здесь опять свернули несколько с дороги, чтобы посетить моего доброго побратима, попа Ивана: старик был рад от души; он порывался сопутствовать мне в этой тяжкой экспедиции, но, щадя его старые лета, я почти силой удержал его дома, и каялся после.
Вы смеетесь моей связи с попом Иваном, человеком без всякого образования, которого страсти ограничиваются одною войною, а желания – чаркой ракии, которого честолюбие измеряется числом отрезанных голов. Движения сердца непояснимы: Князь поп Иван Княжевич заставил себя любить, – этого достаточно!
От Мартыничей мы поднимались долго и высоко, по тропе, изрытой протоком Лют. Стесненный высокими, отвесными стенами утесов, он, в некоторых местах, никогда не освещается солнцем; дикие деревья, торчащие из расщелин камней, увеличивают прохладу; летом здесь отдых и отрада измученному зноем путнику; но за то, как ужасен этот проток зимой и весной: со всеразрушающею силою летит он стремглав с утеса и сокрушает все на пути своем.
Поднявшись на вершину горы, мы не спускались более вниз и обширными горными долинами достигли Поликвицы. Какой прекрасный край! Картина совершенно в новом роде: узор ярок и пестр, он напомнил мне живо тот, по которому расположены татарские улусы на Алтае; те же шалаши, толпа полунагих ребятишек, толпа женщин, тьма собак той же самой породы, как у татар, и этот шум, и эти огоньки, мелькающие далеко за полночь, стада овец, звон колокольчиков: все на прекрасной горной долине, местами еще покрытой снегом, окружено трущобой, прикрыто облачным небом, наконец, эта прохлада днем и холод ночью, все живо, с малейшими подробностями и оттенками напомнило мне тот самый улус, который был некогда моим жилищем. Как здесь хорошо! Какая утешительная прохлада после того мучительного зноя, которым мы задыхались поутру, какой покой для истомленного тела и для души после тревог битвы, после волнений и опасностей, еще недавно и так тесно окружавших нас.
Многие шалаши были пусты, и я занял один из них, точь-в-точь такой, в каком я провел полгода на другом конце материка; также две сошки с перекладиной, к которой сходились все боковые жерди, служили основанием шалаша, а древесные ветви – кровлей, также опрокинутый вашгерд исправлял должность стола, а разложенный по середине шалаша огонек был мне отрадой и канвой, на которой остались затейливые образы моего воображения. – Опять, опять воспоминание увлекло меня в давно прошедшее, к которому всегда стремится душа: не потому ли, что возвратить его нельзя?
Но прежде всего надобно было объяснить вам, что такое катунь? Это летнее пастбище; каждый, в Берди, имеет свой катунь на высоких горных долинах, где укрывается на лето весь скот от зноя и, пуще, от набега соседних турок; здесь оберегают его так называемые «пастыри»: как красивы они, в своей живописной одежде, с белыми чалмами поверх красных фесок, расположенные по вершинам гор, откуда зорким глазом следят малейшее движение неприятеля. Опершись на длинное свое ружье, они, словно духи бурь, фантастически рисуются на сумрачном горизонте. И действительно, духи они, только
